- Кто и что играл?
— Играли: я, очень хороший скрипач из MusicAeterna Артем Савченко, виолончелист Игорь Бобович. Арина Зверева дирижировала хором. Они пели Шнитке и Бортнянского. Мы с Артемом сыграли пьесы Шостаковича для двух скрипок и фортепиано. И я играла «Размышление» Массне из оперы «Таис». Это было тематически оправдано. «Таис» — опера на религиозную тему, а я так поняла, что весь фестиваль был посвящен этому.
— Программа специально ничего жизнерадостного не содержала?
— Да, она вся была ужасно грустная. Я-то склонялась к тому, чтобы внести в нее разнообразие. Но ребята, которые этим напрямую занимались, сказали, что нет, надо пойти по максимуму и посмотреть, что будет. Концерт — не развлечение, а попытка до чего-то достучаться. Надо сказать, что эта идея — сыграть в тюрьме — у нас появилась спонтанно. Я помню, в прошлом году, когда я приезжала в Пермь, мы решили, что это надо обязательно сделать. Еще там, в Перми, есть один очень бандитский район, забыла, как называется. Там живут те, кто в зону еще не попал, но вот-вот попадет. И я хотела еще и там сыграть. Надо было поставить сцену прямо на улице. Но эта моя идея с восторгом встречена не была, потому что всем стало, видимо, страшно. Хотя я бы пошла… А с тюрьмой вот получилось…
— Как это все происходило?
— Это на окраине Перми. Нас туда привезли на автобусе. За нами с лязгом закрылись огромные двери — даже не двери, а ворота. Конечно, был долгий паспортный контроль. Нам выдали пропуск — я бы хотела его сохранить, но тогда я бы оттуда не вышла: бумажка обменивалась на паспорт. На ней было написано, что это пропуск в зону для гражданки Ревич Елены Александровны. Потом проводили нас в это здание, где какой-то чудовищный запах. Надо понимать специфику — там же туалеты все открыты. То есть идешь по коридору, и туалет прямо там и стоит. Но при этом там каким-то образом существует целый концертный зал с большой сценой, человек, наверное, на 500 зрителей. Как в домах культуры сталинского времени. И пианино там было. Там даже акустика была — и не сильно хуже, чем в некоторых московских залах! Поскольку там женщины, то они это по-своему украшают, как могут. Висят какие-то картинки. На сцене тоже какие-то художества. То есть видно, что готовились.
— А что в этом зале в другое время происходит? Самодеятельность?
— Да. Там висели фотографии — я специально пошла по коридору их изучать. Какие-то показы мод своих, песенные конкурсы... А потом женщин запустили и зал заполнился, и я поняла, что мест свободных нет…
— Как думаешь, они по своей воле пришли?
— Одна девушка из хора заметила, что кто-то на них сильно кричал, чтобы они сидели спокойно. Но на самом деле я до своего выхода на сцену смотрела на них из-за занавесочки, а потом уже из зала. И я могу сказать, что меня потрясло то, как они слушают. Ну, наверное, не все. Было видно, что кто-то, действительно, совсем оторванный. Но большинство слушали очень внимательно и адекватно — именно такое слово подходит. И еще меня поразило, что там где-то 60—70 процентов невероятно красивых женщин! И молодых, и пожилых. Какие-то бабушки в очках очень благообразные. Что вот они такого могли сделать, за что они сидят? И всякие такие вопросы возникают. Думаешь, а все ли сидят по справедливости? Наверняка же нет.
— Вас о чем-нибудь спрашивали из зала?
— Нет. Они послушали музыку, потом их построили в колонны и увели на обед. С нами скорее охранницы общались. Они были очень восторженные, со слезами на глазах. Не уверена, что они так же мило общаются с заключенными — я человек реалистичный. Но по отношению к нам мне трудно их заподозрить в неискренности. В обычной жизни они играют какую-то определенную, может, вынужденную роль, а здесь появилась отдушина, где они смогли другие свои качества проявить.
— Вот к нам только что Чикагский оркестр приезжал, очень гордящийся своей мощной социальной программой. Они тоже работают с тюрьмами, но там, например, приглашенные оркестром композиторы учат заключенных писать песни, которые потом оркестр исполняет. И у заключенных повышается самооценка. То есть схема социализации искусства совсем другая, чем у вас. У них — интерактив, вовлеченность. У вас — «мы пастыри, несем вам облегчение, послушайте Шостаковича и воспарите».
— Да никакие мы не пастыри! Я тебя умоляю — не надо пафоса! У меня вообще не было ни малейшего ощущения, что это какая-то миссия. Ты просто выполняешь свое дело. Просто выходишь на сцену, и там такие же люди. Ну, ты подумай, есть же поговорка — «от сумы и от тюрьмы не зарекайся». Особенно в наше время, когда вообще непонятно что происходит и в тюрьме может оказаться кто угодно. И чем ты реально отличаешься от людей, которые там? Да, они совершили какое-то уголовное преступление. Ты его не совершил — но, может, это не твоя заслуга. Просто ты родился в другой среде. Или тебе лень было его совершать. Никакого нет желания думать, что есть «они» и есть «мы, пастыри». И я не думаю, что для них было как-то особенно важно, Шнитке это или Шостакович — хотя мы про все им рассказывали. Я думаю, главное для них было — просто что человек играет на живом инструменте живыми звуками какую-то не очень привычную музыку.
Я когда вышла оттуда, сразу же почувствовала себя счастливым человеком. Несмотря на то, что, когда опять захлопываются эти чудовищные ворота и за спиной остаются эти ужасные серые бараки, ты видишь примерно ту же жизнь. Начинается город, и он состоит почти из таких же построек, из такого же камня, только вывески появляются — «супермаркет», «парикмахерская». Но цвета жизни те же. И все-таки неуловимое ощущение свободы есть. Ты понимаешь, чем отличается эта жизнь от той: просто можно выйти и пойти куда угодно. И это так сильно переживается, что многие вещи становятся на свои места.?
Екатерина Бирюкова
OpenSpace.RU