Сегодня Василий Сигарев – гость «Файла-РФ».
– На пресс-конференции критики говорили об Урале как о какой-то особой «зоне», производящей художников, которые умеют потрясать умы своим творчеством, а то и ввергать зрителя в шок, рубя правду-матку… Как известно, с Владимиром Хотиненко и Алексеем Балабановым Вы земляки. Вы согласны с таким определением? Что это за земля, в самом деле?
– Еще Чехов, когда проезжал по дороге на Сахалин через Екатеринбург, в письмах родственникам писал, что вокруг «одни преступные рожи, я даже боюсь выйти из гостиницы». Хотя тут можно сделать скидку на то, что писатель был, возможно, слишком мнительным, может, ему и в Москве многие люди казались медведями. Но на Урале, действительно, очень много тюрем, люди выходят и как-то обосновываются там после своих сроков, создавая особый контингент. Что касается художников, считаю, что Хотиненко свои лучшие фильмы снял в Свердловске – «Рой», «Зеркало для героя», «Макаров», «Мусульманин». То есть, тогда, когда он был «наш». Потом он уехал в Москву и стал снимать другое кино. А Балабанов родом из Свердловска. Те потрясения, о которых Вы говорите, думаю, рождаются оттого, что тебя окружают в каком-то смысле настоящие люди – не выхолощенные, не рафинированные. Любой преступник – человек, в принципе, свободный, какие-то вещи он делает, невзирая на чужую свободу, и когда варишься в этом котле, берёшь что-то такое, что другим недоступно.
– На «Кинотавре» Вы участвовали в «Диалогах с молодыми критиками», как они оценили Ваше сложное кинополотно – размышление о жизни и смерти, о пограничных состояниях людей, потерявших своих близких, а вместе с этим и грань между реальностью и мистикой? До всех ли сердец дошёл этот фильм, и какие претензии высказывали те, в кого он «не попал»?
Кадр из фильма.
– Претензии звучали, в основном от «чисто московских» людей, по убеждениям хипстеров. Видите ли, некоторые люди даже в жизни не способны проживать то, что проживают герои на экране, и если у них что-то случается, они переносят это легко. Однажды я был свидетелем того, как на похоронах ребёнка люди бодались из-за того, кто будет оплачивать поминки... Чтобы понять фильм, совсем необязательно переживать подобное в жизни, просто счастливые молодые люди, которые не сталкивались ни с чем подобным, они всё равно разные. Одни толстокожие, другие внутренне обороняются от подобного, а кому-то неинтересно даже думать об этом. Какова причина – не знаю, может, они никого не любят? А, может, настолько рациональны, что не дают чувствам возобладать над разумом. В нашей картине даны три варианта исхода для людей, оказавшихся в подобной ситуации. Режиссёр, конечно, не Господь Бог, но мне казалось, что некоторым, как одной из героинь, нет смысла дальше продолжать эту жизнь.
– Почему Вы называете апокалипсисом то, что происходит с героями Вашего фильма? Что стало толчком к созданию этой картины?
– В 12 лет я увидел, как женщина хоронила двух своих детей, единственных, смотрел на неё и пытался понять, как она будет жить дальше. Это засело в подкорке, в процессе жизни я постоянно об этом думал, пытался ответить на этот вопрос. Апокалипсис случается в тот момент, когда ты теряешь что-то главное в этой жизни, а для многих близкие люди – это их жизнь, и важней всего остаться здесь, когда ты вообще потерял смысл жизни. Сценарий писался на конкретных актёров и оператора, а также режиссёра, я точно знал, что снимать буду сам. Сценариев было два – один читала группа, а второй в виде режиссёрских заметок я писал для себя. А когда пишешь такие заметки, чётко представляешь, что будет в фильме, поэтому фильм мы снимали легко.
– Ещё пишут, что Вы виртуально столкнулись с Ларсом фон Триером, снимавшим фильм о конце света.
– Да, фильм «Жить» я задумывал как картину о конце света для нескольких людей. Таковой она и остаётся для меня до сих пор. Я так и сказал продюсеру Роману Борисевичу, когда он рассказал про фон Триера.
– Вас вдохновило то, что Ваш фильм назвали «каннским вариантом»?
– В смысле, есть ли у меня амбиции попасть в Канны? Как-то не берут. Взяли бы – я с удовольствием.
– Как Вы искали финальную ноту фильма, которая воплощает мысль о том, что жизнь побеждает смерть?
– Вот она, представьте, родилась на натуре, во время съёмок. Когда я увидел этот киоск, то сразу и понял, как нужно снимать героиню. В сценарии всё было написано иначе, но, сказать правду, я до последнего не верил в то, как было написано.
Кадр из фильма.
– Как Вы относитесь к высказыванию «Живым – живое»?
– Традиция поминок меня просто бесит, хотя я понимаю, что на протяжении веков людьми выработаны защитные механизмы, чтобы тот, у кого случилась потеря, не сошёл с ума, а захотел есть, пить, спать. До такой степени выматывают его ночные бдения у гроба. А ещё там всегда попадаются левые люди, чужие, кто пришёл просто поесть–попить. А кто-то устраивает макабр – пляски после похорон. Тоже форма поминания, но более языческая.
– Скажите, а как восприняли картину западные зрители?
– К сожалению, это не мой зритель. Не понимаю я этих людей, они более рациональны и не способны, мне кажется, идти до конца, у них и скорбь проявляется по-другому, не так глубоко, как у нас. Точно так же, как у наших людей европейского склада, слабее, что ли, идёт душевная работа, по-другому звучит частота сердца.
– Когда Вы снимали картину, задумывались ли о том, что смотреть её будет широкий зритель?
– А почему нет? Есть немало людей, которым интересно авторское кино, почему мы должны работать только для тех, кто ходит на коммерческие фильмы? Естественно, к нам они не пойдут, но пойдёт другой зритель. А тем, кто, не досмотрев фильм, ринется к выходу, скажу, что надо более тщательно выбирать кино, на которое идёшь. Почитать, например, рецензии, тоже какой-то труд. А то приходят на афишу, а потом плюются, знаю отзывы на некоторые современные отечественные комедии. А что касается показа сцен «зомби–хоррора», какие есть в нашей картине, этими «измами» сегодня никого не удивишь.
– Вы действительно отрицаете необходимость специального образования для режиссёров, многочтение и многосмотрение, например, считаете, что куда важнее ориентироваться на личный опыт, на то, что происходит внутри тебя и вокруг тебя?
– Кино стараюсь смотреть исключительно как зритель, чтобы не создавалось никаких отложений, которые подсознательно потом будут выскакивать, и меня будут тыкать – «это ты у этого украл, а это у того». Неохота, чтоб так было – свои миры надо создавать. Я вообще не люблю смотреть «настоящее кино» – то, к которому мы привыкли, потому что миры, которые в нём собраны, искусственные, в них мало жизни. Я люблю кино, которое рождается в сердце автора, и, пусть коряво, но идёт от души.
Из русских классиков люблю Гоголя и Салтыкова-Щедрина, из современных прозаиков Андрея Ильенкова, из поэтов – Бориса Рыжего. «Вия» Гоголя хочу поставить в театре. Экранизировать сейчас его бесполезно – не пойдут, было уже два «Вия» в кино. Думал и о «Господах Голавлёвых» Салтыкова-Щедрина, но когда посмотрел спектакль Серебренникова во МХАТе, желание отпало. Сделанное произведение – отлично. Я сказал: «Всё, я снимаю шляпу».
– Вы известны как драматург «новой драмы», как обращаются с Вашими пьесами западные постановщики?
– До смешного бережно. Помню, как ставили «Чёрное молоко» в театре «Ройял-Корт» в Лондоне. Режиссёр делал всё так, как написано в пьесе. Если у меня в ремарке сказано, что актёр сел, он у него обязательно садился. И если я забывал написать «встал», он мог сидеть до конца спектакля. Считаю, что это плохо, режиссёр должен все-таки интерпретировать произведение автора.
– Будучи театральным режиссёром, Вы сняли два фильма. Что же Вас больше влечёт на данный момент – театр или кино?
– Кино, конечно. Заядлым театралом я никогда не был, и в театр, особенно провинциальный, меня особо не затянешь. А первый раз в театре я оказался на премьере своей инсценировки «Метели» Пушкина. И мне она не понравилась. Мне было 23 года.
– Наверное, как Льву Толстому, ненатуральным всё показалось?
– Почему же, если жанр пьесы предполагает ненатуральность, почему бы так и не делать?! Просто среди актёров у нас проповедуется старая школа игры. Вспомните фильм «Здравствуйте, я Ваша тётя!» Какая там натуральность – капустник, кривляние, актеры играют театрально. Другое дело, это талантливо сделано. А «Метель» в Камерном театре Екатеринбурга идет до сих пор.
– Говорят, следующим фильмом у Вас будет комедия. Интересно, о чем?
– Рабочее название – «Занимательная этология», это наука о людях с точки зрения животных инстинктов.
– Высказывание на тему «Любовь и голод правят миром»?
– Типа того. Сценарий пока обдумываю. Летом должен написать.
– Каким был у Вас первый импульс движения в сторону призвания?
– Родом я из Верхней Салды, в двухстах километрах от Екатеринбурга. Отец был электриком, мать работала на птичнике. Нас росло трое братьев, я средний. Читал Стивена Кинга, покупал другие книжки. В 13 лет написал рассказ «Убийство». Про подругу матери, которая 15 лет билась с сыном-инвалидом, и силы у неё были на исходе. Рассказ показал матери, она прочитала, вышла зарёванная. Я подумал – «Успех!» Потом, отучившись 3 года в пединституте, увидел объявление о приёме в Театральный институт, в мастерскую драматургии Николая Коляды. Отправил ему тот рассказ. Он пригласил меня на учёбу. Позднее, работая в его театре, я написал сценарий фильма «Волчок». Роман Борисевич хотел его купить, но я сказал – «Нет», и в итоге сам снял фильм.
http://file-rf.ru/analitics/624