— В XIX веке русская аристократия любила учить своих отпрысков пению. Учителя по-разному оценивали музыкальные способности учеников. Их делили на две группы — chantera или chantera pas — будет или не будет петь. В моей адаптации "шантрапа" означает "непригодность" и вполне применима к главному герою картины, Нико,— режиссеру, которому не удается завершить ни одной картины. В Грузии его свободу стесняет власть, во Франции, куда он вскоре уезжает,— вкусы. Чтобы сразу предотвратить ваши дальнейшие расспросы, хочу подчеркнуть, что моя лента не автобиографична и не является экранизацией моей жизни. Но некоторые ее эпизоды в ней присутствуют, ведь глупо отказываться от своего личного опыта. В 1979 году меня вынудили покинуть СССР, и я уехал во Францию. Даже если мои фильмы запрещали, мне всегда — в отличие от Нико — удавалось их завершить. Нико — коллективный портрет всех несостоявшихся советских режиссеров. Но не тех тысяч лжецов, заполнявших студии "Мосфильма", "Ленфильма" и Довженко, таскавших свои сценарии на подпись к Сталину, Жданову, Хрущеву, а единиц настоящих художников, могу пересчитать их по пальцам — Тарковский, Параджанов, Панфилов, Аскольдов,— которым удалось выжить, а некоторым даже и сбежать.
— То есть вы причисляете себя к советской школе кино?
— У режиссеров, которых я перечислил, нет и не было школы! То, что вы называете киношколой, не школа, а пропаганда, которая и объединяет советских режиссеров. И все они похожи: им безразлично искусство, они готовы сделать все, чтобы спасти свою шкуру, а еще и чтобы ее понежить. Даже самые лучшие из них, такие как Сергей Эйзенштейн и Михаил Ромм, снимали лживые фильмы. Они превращали "Ивана Грозного" в Сталина и воспевали величие и значение этого диктатора для спасения страны. Я не хочу принадлежать к этим лжецам, которых вы называете российской школой кино.
— Хочу вам возразить. Многие из тех, которых вы называете лжецами, искренне верили в революцию. Они хотели изменить кино, даже если и признавали его пропагандистскую направленность. Но ведь и в самом жанре кинематографа много от пропаганды, голливудское кино — тоже пропаганда. Вспомните, как обошлись с Эйзенштейном в Америке, как отняли у него снятый в Мексике фильм, каким надломленным и больным он вернулся в Россию...
— Эйзенштейн снимал замечательные фильмы о революции. Перечислю хотя бы "Броненосец "Потемкин"", "Октябрь", чтобы назвать лишь немногие из них. Или назову Михаила Ромма, который работал над историей Мопассана, но для этого ему приходилось продаваться властям и снимать фильмы о Ленине. И потом, кто вам сказал, что я причисляю Голливуд к киношколе? Под кинематографом я имею в виду небольшую группу людей, которая пытается оставаться независимой и что-то в нем изменить. Эту группу я называю "авторским кино". Это и есть моя школа. Конечно, мы не можем жить без политики, она окружает и преследует нас, и мы бессильны что-либо изменить. Политических лидеров избирает народ — необразованный и не способный мыслить. Потому-то они и выбирают себе подобных. То же самое происходит в кинобизнесе. Например, раньше Франция славилась своим авторским кинематографом и думающими режиссерами. Сейчас местная киноиндустрия пошла по коммерческому пути, все хотят лишь развлекать и развлекаться. Сейчас кино — какое-то странное смешение глупости, мейнстрима и дешевой коммерции. Про Россию говорить не хочу, там все режиссеры находятся в растерянности, по крайней мере те, кто еще что-то смыслит в кинематографе.
— Вы ругаете советское время, считаете, что современность не в состоянии породить ни одного серьезного режиссера. Но ведь, скажем, во времена СССР культура составляла важную часть общества...
— Вот именно... А что сейчас? Кому нужно кино? У власти стоит группа дураков, которая правит от имени народа и называет себя демократами. Демократия и власть — далекие понятия. Свобода и демократия могут быть лишь внутри каждого отдельного человека, этому нельзя научиться. Публику можно и нужно образовывать, возможно, и с помощью кино, но с каждым годом этого достичь все труднее. Нет больше былых актеров — Жанны Моро, Жерара Филипа, Чарли Чаплина. С плохими актерами сложно снимать хорошее кино. Вы заметили, что в моей картине все приличные люди выпивают: режиссеры, дипломаты, художники. Выпивка — единственный выход из ситуации.
— Если все режиссеры пьяницы, актеры бездари, а зрители идиоты, для кого же вы снимаете фильмы?
— Вы когда-нибудь наблюдали за зрителями в концертном зале, в опере? Ни один человек не слушает музыку. В оперу приходят, чтобы принарядиться, надеть свои драгоценности и показать себя другим. Для этих людей поход в оперу имеет другое значение, они не приходят слушать музыку, они хотят сидеть на престижных местах и быть на них увиденными. Если 20 человек из всего зала слушают музыку — то это те самые, которые могут понять мои фильмы. Мое кино не для подростков 13-22 лет, которые хотят развлекаться и которые никогда не читали "Маленького принца" Сент-Экзюпери. Оно для зрелых, думающих людей, хотя и их становится все меньше. Они опускаются, нищают и сидят дома у телевизоров.
— В конце фильма русалка забирает Нико в пучину вод, и он выглядит при этом вполне счастливым. Значит ли, что художник находит свою свободу лишь в мечте?
— Мечта — это удел честных людей или тех, кто боится сойти с ума. Реальная действительность нас пожирает. Взгляните на примеры классической литературы, порядочным людям запрещено любить — Ромео и Джульетта, их убивают за благородство — принц Гамлет. У кого есть честь, тот заканчивает плохо! Процветают лишь идиоты и лжецы.
— Съемки вашей картины частично проходили в Тбилиси, куда вы вернулись после долгого отсутствия.
— Моего города — образ которого мне дорог с детства, с его уличной жизнью, с чинящими обувь башмачниками, горланившими по углам торговцами и лавочниками, с обсуждающими последние новости стариками — уже нет и в помине. Сейчас там все изгадили. Построили какие-то нелепые дома, все люди попрятались, на улицу никто не выходит и ничего больше не обсуждает. Мне было трудно найти уголок города, который бы мне напоминал мой старый город.
— У вас часто звучит музыка. В одном из интервью вы утверждаете, что музыка не является сопровождением к действию, а отдельным характером в вашем фильме.
— С чего вы это взяли? У меня вообще нет музыки, у Голливуда есть. Я же не работаю в Голливуде, где уже и из музыки сделали бизнес. Теперь пишут музыку специально для кино, фабрикуют и продают саундтреки.
В кино сейчас все изменилось. Довженко, Эйзенштейн, Пудовкин монтировали свои фильмы вручную. Теперь везде стоят компьютеры, пленка исчезла, вместо нее появились цифровые технологии. Раньше у нас был фильм и копия, а сейчас у каждого кадра существует сотни вариантов. А толку-то? Когда я начинал снимать, у меня не было даже приличного монтажного стола, зато я много думал. Теперь все иначе! Мало думают, но много экспериментируют. То камеру безумно вращают, то беспорядочно меняют планы. А что монтировать? Отрезал раз, и хватит!
— Вы знаете, что актеры жалуются на вашу властность на съемках? Не потому ли в "Шантрапе" вы уже сами играете в своем фильме?
— Актеров всегда нужно направлять и контролировать, поэтому я очень редко работаю со знаменитостями. Не терплю людей с претензиями, все считают себя гениями. У непрофессиональных актеров меньше чванства. Пьер Этекс — в моем последнем фильме — исключение. А что касается меня, я не собираюсь становиться по другую сторону камеры. Играть мне пришлось лишь потому, что приглашенный на роль актер умер незадолго до съемок.
Беседовала Татьяна Розенштайн
Огонек