В спасительной правоте

Бывают ли воспоминания, читающиеся как авантюрный роман или остросюжетный детектив? Мемуары Н.А. Морозовой «Мое пристрастие к Диккенсу», которые после долгого перерыва (первая версия вышла в 1990 г.) вновь увидели свет, — пример положительного ответа на этот вопрос. 

В центре повествования стоит история советской интеллигентной семьи с начала тридцатых до середины пятидесятых годов, от восхождения Сталина к вершинам власти и начала Большого террора до его смерти. Причем фигура «великого вождя» для автора гораздо больше, чем точка отсчета, мерило эпохи. Хотя автор демонстративно сосредотачивается именно на семейной истории (подзаголовок книги — семейная хроника), Сталин — почти полновесное действующее лицо. И дело не только в том, что, будучи дочкой расстрелянного по абсурдному обвинению редактора таганрогской газеты, она ему, «отцу и учителю народов», предъявляет свой счет за боль, страх и ненависть «счастливого детства» ссыльной безотцовщины. Дело и в том, что семейная история Морозовых постоянно сталкивает рядовых граждан страны с политической изнанкой эпохи.

Первое и наиболее распространенное в это время соприкосновение с политикой — арест отца, Александра Моррисона, одного из главных радетелей превращения Таганрога в культурный центр, идейного вдохновителя организации чеховского музея и таганрогского театра. Морозова — фамилия матери, взятая автором после ареста отца по настоянию матери, Веры Морозовой, скульптора-самоучки, создательницы известного бюста А.П. Чехова[1], женщины поразительного самообладания и душевных сил. После ареста мужа, не готовая сдаться без сопротивления и безропотно принять определенную отныне навсегда участь «жены врага народа», она обивала пороги НКВД, требуя справедливости, писала «свои дерзости все выше и выше», снова и снова ходила «к этим людям, в их страшные учреждения» (с. 140).

Но, пожалуй, наиболее захватывающая линия, иллюстрирующая столкновение частного человека и власти в советское время, — судьба дяди Валентина, брата матери. Сын революционера, в 1928 г. он поехал покорять Москву и по совету приятеля немедленно устроился в органы: «Служить делу мировой революции, ловить врагов <...> чего, кажется, лучше в девятнадцать лет?» (с. 40). Валентин становится членом группы на конспиративной квартире, однако «конспиративная-то конспиративная, да только не квартира, а комната в коммуналке, и с конспирацией получился смех один!» (с. 42). Рапорты конспираторов на Лубянке игнорируют. Квартира стала вызывать подозрения жильцов и ее расформировали, а Валентину дали два года лагерей. Получив после освобождения приглашение на Лубянку и предложение работы, Валентин в тот же вечер сбежал из Москвы к семье сестры в Таганрог.

История Валентина — история постепенного прозрения и немыслимой, отчаянной храбрости. Отдельного упоминания стоит рассказ о том, как он «бодался с Лубянкой» (с. 243). В 1938 г., когда последовала новая волна арестов ссыльных («безработных пособников врагов народа», с. 238), Валентин, чтобы оградить семью от местного НКВД, затеял спектакль с поездкой к Ежову и предупреждением о разработанной самими же братьями Морозовыми схеме покушения на Сталина, и не только преуспел, но и после смены начальника НКВД (когда и самого Ежова «сменили») повторил представление на бис с Берия.

Книга состоит из трех частей, озаглавленных цитатами из двух песен И. Дунаевского – В. Лебедева-Кумача «Веселый ветер» и «Широка страна моя родная». Движение от части к части хронологическое (детство, закончившееся с арестом отца, — отрочество — молодость), и пространственное (Таганрог — Уфа — Москва), и сюжетно-мемуарное, рассказывающее о разных поколениях родственников (родители — семья бабушки и дядья — собственная замужняя жизнь). Но главный импульс книги, направляющий переход от первой части к третьей, — постепенное прозрение, осознание происходящего, познание добра и зла. И если в начале первой части бодрые слова песни из «Детей капитана Гранта» вполне соответствуют представлению о мире главной героини, семилетней Нелли Моррисон, единственной дочки счастливых родителей, которой повезло родиться в лучшей стране в мире, то к концу ее слова «кто хочет, тот добьется, // кто ищет, тот всегда найдет» становятся единственной «безумной надеждой» (с. 144) двенадцатилетней Нелли, уезжающей осенью 1937 г. вдаль от арестованного отца, от убитой горем матери, — Нелли, отныне и уже навсегда Морозовой. Заглавия второй и третьей части «Я другой такой страны не знаю» и «Где так вольно дышит человек» звучат уже, разумеется, откровенно иронически, а в конце третьей «Веселый ветер» первой части отзывается трагедией «Гонимых ветром»[2], разбросанных по стране, загнанных в угол, но не сломленных, болеющих ненавистью к советской власти людей (с. 264).

Посыл книги — вспомнить и оплакать знакомых, друзей, учителей и главное — арестованного отца: «Мне хотелось знать <…> где его прах? Под каким дворцом спорта или танцплощадкой? Но в таком естественном человеческом праве мне было отказано. Я не могу приходить на могилу. Поэтому я оплакиваю отца в сердце своем и на этих странницах» (с. 186). Автором движет желание понять, разобраться в том, что и почему произошло со страной, с людьми, с ней самой: «Я не оправдываюсь (это горькие странницы памяти), я пытаюсь понять…» (с. 337). Она хочет «попытаться объяснить — себе, другим и в память об отце — как же так могло случиться, что добрый, порядочный и весьма неглупый человек мог не осознать происходящие в стране роковые события и принять в них участие на неправой стороне?» (с. 57).

Это устремление объясняет и, вероятно, оправдывает местами смущающий пафос, с которым автор описывает иные события, например смерть Сталина: «Морокун оказался смертен. И Морок начал редеть» (с. 337). Гораздо лучше, чем объяснять причинно-следственные связи теоретически («…мои родители исповедовали ортодоксальную идею. А на практике впадали в спасительную ересь. <…> Воистину спасительна ересь, когда догма оказывается ложной! Моих родителей толкала в ересь природная доброта, независимость характеров. А скорее и нечто высшее, заложенное от века и успевшее пустить достаточно глубокие корни в человеческой душе. Да и ум начал уже вступать в свои естественные права», с. 186), у автора получается рисовать картины. Безмятежного детства (в ее доме не голодали даже во времена пайков и карточек) и простодушных детских игр в НКВД (при обыске после ареста отца девочка с ужасом увидит, как «они» заберут ее игрушечную коробку с папками дел «врагов народа», и будет винить себя в том, что своей страшной игрой могла навредить отцу). Куда красноречивее патетических рассуждений о мороке становится деталь. Белый ожог на щеке у матери, приехавшей после безрезультатных хлопот за отца, не от огня и нет от холода, а от пережитого и увиденного. Или эпизод о том, как, стараясь забыть, не думать о «жизни до», чтоб не сойти с ума, мать преуспела настолько, что действительно на короткий срок потеряла память.

При всей очевидной документальной направленности — это своего рода размышление об эпохе в лицах и документах — книга балансирует на грани художественного и non-fiction. Сквозь свидетельства тех лет — фотографии, записки от отца из тюрьмы, рассказы участников событий, записанные от первого лица, — проступает литературная сделанность. Налицо сюжетная напряженность: рассуждения перемежаются захватывающими дух дерзкими историями, такими как история Валентина, ездившего на Лубянку.

Повествование закольцовано: поводом к воспоминаниям становится анонимный донос на автора на работе, обвинение (ложное) в сокрытии ареста отца в служебной анкете. На дворе 1953 год, Сталин уже мертв, но «дело врачей» в самом разгаре, автору велят писать объяснительную записку с краткой биографией отца в опровержение доноса. Так начинаются воспоминания. Заканчиваются они «на следующий день», когда за потрясением от оправдательного вердикта «врачам-убийцам» об объяснительной записке забывают.

Воспоминания наполнены интертекстом: цитатами, аллюзиями и уподоблениями. Возьмем, например, эпизод, произошедший с Нелли и ее матерью в башкирской деревне, во время пурги, в котором постоянным фоном проходит метель из «Капитанской дочки», и даже тулупчик (шубка) играет свою зеркальную роль. И дело тут не только в пресловутой сделанности, о которой мы говорили выше. Мировая литература для автора много больше, чем источник постмодернистских литературных игр. Тексты, сюжеты, образы даже не просто образец, а призма восприятия мира.

Это отношение к книгам — еще одна из ключевых направляющих повествования. И здесь самое время сказать о смысле заглавия. Упоминание Диккенса помимо понятного автобиографического измерения имеет и другое, почти что идеологическое. Густой цитатный пласт из романов Диккенса (по мысли Бахтина, «высшего достижения европейского семейного романа»[3]) и других произведений мировой литературы делают книгу не только собраньем горьких размышлений о сломанных судьбах, но вводят в теплый, уютный, устойчивый контекст семейной хроники (вспомним подзаголовок книги). Одно не отрицает другого, но существенно меняет общий тон и ощущение от прочитанного.

Именно в этом, кажется, и видится функция литературы автору. Романы Диккенса становятся буквально нравственным ориентиром, заповедями для советского ребенка, константой в мире бреда, где министр культуры может дрожать от страха так же, как рядовой редактор, которому грозит увольнение. Литература дает понимание ситуации и возможность быть выше ее. Пример героев Диккенса врезается в память главной героини и в трудной ситуации наряду с воспоминанием о словах матери, дяди, отца, их поступках способен стать опорой, помочь принять верное решение, противостоять страху.

Для понимания достаточно просто взглянуть на обложку: совмещение подборки семейных фотографий с иллюстрацией на диккенсовскую тему — щеголеватый добродушный пожилой джентльмен с бокалом (мистер Пиквик?) — окончательно расставляет акценты. Книга Нелли Морозовой «за здравие», за жизнь, за человеческое, за домашнее. За торжество Диккенса над советской властью.

Морозова Н. Мое пристрастие к Диккенсу.– 2-е изд., испр., доп. – М.: Новый хронограф, 2011. – 352 с.

Примечания:

[1] Бюст был создан в 1935 г. и в настоящее время находится в Таганроге, во дворе дома-музея Чехова.

[2] Вольный перевод-пересказ «Gone with the Wind» Маргарет Митчелл, слышанный автором в студенческой юности, когда официального перевода еще не существовало.

[3]Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике. (Глава XIX. Идиллический хронотоп в романе.) Эту работу М.М. Бахтин писал в 1937–1938 гг.

Елизавета Маньковская

Russian Journal

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе