Первую часть перевода романа читайте здесь "ИноКнига: Путешествия в Сибирь".
На обратном пути в автобусе я сидел рядом с дамой в костюме и в синей шляпе. Она была из ульчей, и о ней в кулуарах говорили, что это внучатая племянница Дерсу Узалы.
Сегодня эти сведения официально и торжественно подтвердили, и дама этим очень гордилась. Когда мы бок о бок молча просидели около десяти минут, она меня вдруг резко спросила, что именно я снимаю и что это будет за фильм.
Я сказал ей правду о том, что собирался сделать. Я рассказал ей о душе в музее. Дама ухмыльнулась и отрезала, что это собачья идея белых. И добавила, что я должен быть очень аккуратным, чтобы со мной вдруг ничего не случилось. Потом она стала обращаться к ближайшим соседям по автобусу: «И как этот оборванец может совать нос в такие вещи? Душа народа – интимный вопрос, и чужим здесь нечего вынюхивать!»
Я возразил, что музей это общественное пространство, и поэтому все, что в нем находится, общественность, наверное, может оценивать. Слово «оценивать» ее совершенно возмутило. Она начала орать на весь автобус: «Я оскорблена! Я невероятно злая! Тьфу! Но вот что я вам скажу: сибирские народы наплюют на ваши фирмы! И вы, скорее всего, плохо кончите. Духи это просто так не оставят!»
Разразился скандал. Сначала кто-то из русских меня защищал, но потом некоторые местные участники конференции присоединились к родственнице Узалы и набросились на меня. Больше всех на меня накинулся тот мужик в костюме и галстуке. Я снимал, как он в коридоре отеля показывал американке Мэрилин, как шаманы играют на бубнах. И вот он начал громко поучать меня, что национальное возрождение это не воскрешение трупов:
- Боги не могут умереть! - кричал он на меня.
- С этим человеком скоро что-то случится, - снова показывала на меня пальцем племянница Узалы.
Я защищался и объяснял им свою позицию. Я говорил о своем критическом и непредвзятом взгляде иностранца, человека другой культуры, но от всего, что происходило, я был сам не свой.
В какой-то момент я уже даже думал, что меня сейчас побьют. Когда мы добрались до Якутска, я вздохнул с облегчением.
Профессор Кайков за ужином успокаивал меня, говорил, что здесь ничего не поделаешь и что не надо бояться их болтовни. «А я не боюсь оскорбленных духов, - вздохнул я. – Просто мне не нравится, когда на меня кто-то орет».
Родственница Узалы с тарелкой супа проходила мимо нашего стола. Увидев меня, она очень громко сказала что-то своей приятельнице. Что именно - это мог понять только человек, владеющий ульчским языком. Обе они надменно засмеялись.
Но на этом все не закончилось. Вечером, когда я уже был в своем номере в отеле и как раз приходил в себя и успокаивался, ко мне пришла этнограф из Петербурга Татьяна Демидовна. Она хотела срочно со мной поговорить. И хотя сегодня обратно в Якутск она ехала на другом автобусе, уже и она была в курсе, что произошло, и поэтому было что мне сказать. Заметив, что у нее в руках бутылка водки, я подумал, что, видимо, она не испытывает ко мне отвращения, и пригласил ее зайти в комнату.
Женщина сразу сказала, что хочет со мной выпить. Рюмка водки после всего, что произошло, показалась мне неплохой идеей. Так, мы сели за стол и наполнили стаканы. Татьяна Демидовна слегка улыбнулась, глядя на меня с рюмкой в руках. Ее лицо состарилось раньше времени, но еще сохранило немного удивленные и очень нежные черты молодой женщины. Волосы ее уже начали седеть, но она точно была моложе, чем выглядела. Наверное, она ей пришлось пережить что-то страшное, подумал я.
Татьяна Демидовна опрокинула рюмку водки и начала разговор: «Я хотела сказать, что я вам очень благодарна. Очень. Вы вообще понимаете, кого вы сегодня поставили на место?»
Не дожидаясь моего ответа, она сразу уточнила вопрос: «Знаете, кого вы оскорбили?»
Я пожал плечами, вроде бы не знаю:
- Какую-то даму в синей шляпе, о которой говорят…
- Это да, - перебила меня Татьяна Демидовна. – Дерсу Узала, и все эти разговоры. Все это просто бизнес. Ее бизнес.
- Я так и предполагал. Меня это не удивляет.
- Никакая душа народа ей не нужна. Ее разозлило то, что вы затронули ее дело. Она считается шаманкой. Она ездит по всему миру, показывая обряды и играя на бубнах. Или получает гранты и дотации, ездит по конференциям, куда ее приглашают, и зарабатывает деньги, где только можно. Везде с ней, конечно, носятся: к нам приедет племянница самого Дерсу Узалы! И вдруг кто-то ей говорит, что за всем этим стоит. И она об этом на самом деле очень хорошо знает. Вы ткнули пальцем в ее бизнес. Она не могла вам этого простить.
- Я ни на что пальцем не показывал, - я отрицательно закачал головой. – Я только рассказывал о своей работе. Я всем это говорил.
- И раненая утка закудахтала. Она же неглупая. Я слышала, что вы ей говорили. Вы затронули ее дело. Она знает, что любой критический взгляд на ее дела – это опасность.
Татьяна Демидовна мне улыбнулась, и я налил в рюмки оставшуюся водку. Она говорила, что племянница Дерсу Узалы – неошаманка. Прекрасное слово, мне оно понравилось.
- А за душу в музее я хочу вас поблагодарить, - сказала она, выпив. – Я уже давно это чувствую. Более 20 лет я каждый год езжу в нанайские деревни, и как вы думаете, что я там вижу?
- Национальное возрождение?
Этнограф горько улыбнулась:
- В 95-м году студенты какого-то американского университета пригласили одну нанайскую старушку, шаманку, за океан, чтобы она научила их играть на бубнах, как шаманы. Вы только представьте: ей оплатили билет, проживание, все. Она говорила, что на ее лекции собиралось около 50 человек. Все сидели в спортивном зале на матах, у каждого был свой бубен. Они смотрели на нее, как на существо с другой планеты. Жаждущие транса американцы… Когда она вернулась, из-за всего этого она, бедная старушка, была сама не своя. Она чуть с ума не сошла, так все это на нее подействовало. Она целыми днями ходила по деревне и всем при встрече говорила: «Я победила Америку! Я победила Америку!». Не прошло и года, как она умерла. Люди говорили, что, если бы она не помешалась, она могла бы еще пожить!
- А вы не могли бы сказать мне это на камеру, - прямо спросил я.
- Вот на это меня, пожалуйста, не уговаривайте.
- Не буду, если вы не хотите. Но я все равно благодарен вам за поддержку.
Я спросил Татьяну Демидовну, не было ли у нее за всю ее шаманологическую практику таких же случаев, как у меня сегодня. Она ответила, что такого открытого конфликта у нее не было. И добавила, что и хорошие колдуны могут очень плохо влиять на людей, постоянно с ними контактирующих: «Все время говорят черный шаман, белый шаман… Хороший и плохой… Но и самый хороший шаман, который только лечит людей и всем помогает, может быть опасен. Как вы думаете, куда девается все плохое, что шаман снимает с человека? Как вы думаете, куда он все это отправляет? Шаман же не может это уничтожить, он же не Бог, он может все плохое только куда-то перенести, переместить. А куда переместить? Если у шамана есть немного совести, он вобьет все в скалы, в камни, в деревья, где-то в глухом лесу. Но есть и такие, кто свой мусор спокойно сыпет за забор соседям. Как вы думаете, почему шаманы воевали друг с другом? Потому что они друг другу за забор кидали грязь. В одной области я - добрый колдун и лечу людей, но для людей из соседней деревни я вампир. Так бывает очень часто. И я знала одного шамана, который рассказывал мне, что в 50-е годы, когда нельзя было шаманить и люди боялись к нему ходить из-за возможных репрессий, духи, помогавшие ему, а они были особенно сильными и дикими, начали съедать его самого. Если шаману помогает, например, олень, все не так страшно, но пропал тот, кто прибегает к помощи волка, медведя и ворона. Они ненасытны, они едят плоть, и, если у шамана нет клиентов, они могут его буквально съесть заживо. И что тогда бедняга должен делать? Тот шаман рассказал мне, что он начал забирать силу у людей, которых он когда-то лечил. За тем, кто у него никогда не был, шаман не придет, а за своими бывшими пациентами – может. Так он начал высасывать из них силу. Нескольких он убил. «Если бы я не съел их, я бы сам умер», - так он говорил. Именно так: если бы я их не съел. Поэтому я никогда ни за что не пошла бы лечиться к шаману. Никакой выгоды не может быть без жертвы. И не верьте тем, кто говорит, что настоящий шаман не позволит себя снимать и откажется идти на телевидение. Они вовсе не отшельники. Им нужна публичность, они же живут за счет людей, зачем же им их сторониться?»
Кое-что из того, о чем говорила Татьяна Демидовна, было мне знакомо. Я всегда чувствовал, что деление шаманов на черных и белых спорно. Шаман Тюсипют, о котором пишет Серошевский, якобы однажды сказал: «Все мы отправимся в ад».
Татьяна Демидовна мне потом рассказывала о том, как изучение шаманства повлияло на ее личную жизнь и как духи ее саму чуть не уничтожили. И как все изменилось к лучшему, когда она покрестилась:
- Поэтому я к вам и пришла, - зашептала она. – Я хочу ради любви Божьей просить вас как можно скорее покреститься, лучше всего в православном храме. Если вы занимаетесь такими вещами, надо быть под Его защитой.
Я сказал, что по своему складу я неверующий человек. Меня тронуло, что она обо мне так заботится и так мной интересуется. Хотя, с другой стороны, из-за ее выражения лица и тона мне в голову стали приходить мысли: не успела одна истеричка оставить меня в покое, ко мне пришла другая.
Конечно, я вспомнил женщину с теплохода «Хабаровск». Она обратилась к вере. С той дамой я встретился четыре года назад. И вот снова кто-то говорит мне, что то, что я делаю, моя работа для некрещеного человека может быть опасной! Я улыбнулся этнографу из Петербурга, но отрицательно покачал головой.
- Тогда, по крайней мере, пообещайте мне, что будете об этом думать, - настаивала она.
- Я постоянно об этом думаю. Я, собственно, больше ни о чем другом и не думаю.
Мы выпили еще по рюмке. Татьяна Демидовна с ее внешностью вдруг стала немного напоминать мне несчастную мать – фею из фильма «Волынщик из Страконице». Казалось, это была заколдованная добрая душа, спрятанная в странную женщину. Моя собеседница протерла очки и снова произнесла почти шепотом:
- Вы видели эту американку? Эту Мэрилин?
- Видел. А что с ней?
- Она хочет стать шаманкой. Вообще она думает, что она уже шаманка.
- Серьезно? Мне она такой не показалось…
- А какой она вам показалась?
- Только такой… немного инфантильной.
- Вот видите, это оно и есть. Я подошла к ней и спрашиваю ее, действительно ли она знает, чего хочет на самом деле. Согласно традиции сибирских шаманов, когда появляется новый шаман, кто-то из его родственников платит за это своей жизнью. Таких легенд сотни. Мэрилин сказала мне, что знает об этом и что у них в семье кто-то умер. Я спрашиваю ее: ради Бога, не лучше ли все это оставить. И знаете, что она мне сказала? Что она не может это оставить, ведь это страшно интересно. Понимаете? Она не может все бросить, потому что это страшно интересно!
Еще одна стопка.
Татьяна Демидовна видит в людях то, что они готовы идти по головам, но когда она им об этом сообщает, никто не воспринимает ее слова всерьез, обобщил я.
- Обратите внимание завтра на ее глаза. Вы видели ее глаза?
- А что с ними?
- У Мэрилин детские глаза. Именно по глазам их и можно узнать.
Татьяна Демидовна все время шептала, вроде бы опасаясь, что нас кто-то услышит. Но чем тише она говорила, тем больше в ее голосе было настойчивости и страсти:
- У всех адептов шаманства такие светящиеся детские глаза. Вы видели ее у Бакалдына, как она танцевала? Огромные, счастливые, горящие детские глаза… Вы плохо кончите, говорю я ей. А она только улыбается и танцует, танцует. Порой я чувствую себя Кассандрой.
Последняя рюмка. Потом несчастная Татьяна Демидовна пожелала мне спокойной ночи и ушла. Бутылку она оставила мне. У нее тоже были детские глаза, но уже давно не горящие, скорее, тусклые.
Оставшуюся водку я разлил по стаканам и выпил с Дашинимой Санджиевичем. Седовласый профессор потом посоветовал мне на обратном пути в Москве купить его книгу о бурятских колдунах. В тот момент по отелю стали раздаваться звуки бубна и топот танцующих ног. Все это давило на меня со всех сторон. Слева, справа, снизу, сверху. Во всех номерах, где поселились фольклористы, и в эту ночь пели и танцевали.
Я спросил своего соседа, не возникало ли у него каких-либо сложностей из-за того, что в жизни он занимался изучением колдунов. Профессор Дугаров задумался и сказал, что ни о чем таком не знает и чувствует себя хорошо. А потом снова, как каждый вечер, перед сном он около получаса громко разговаривал сам с собой. Не знаю, о чем был его монолог. Он разговаривал на бурятском.
Бубны звенели со всех сторон до самого рассвета. Мои барабанные перепонки мучительно повторяли эти звуки. Гостиница, полная шаманов и шаманологов, иногда даже в одном лице – это сюжет для сюрреалистического романа, понимала моя раскалывающаяся голова. Но я не мог все это оценить и насладиться происходящим в полной мере, мне было плохо от осознания того, какая битва за мою душу сегодня произошла.
[...]
Вечером участников конференции принимал министр культуры Республики Саха в фойе Якутского национального театра, как раз в том стеклянно-бетонном здании, которое производило на меня гротескно-футуристическое впечатление. Здесь снова ели, пили, пели и танцевали. И все произносили торжественные и благодарственные тосты. Я тоже должен был произнести речь, меня об этом попросили. Так, я громко сказал, что знаю, как я мешаю всем им своим критическим изучением деятельности, связанной с возрождением традиций, но я уверен, что каждой великой идее помимо защитников нужен и advocatus diaboli, чтобы эта идея не рухнула. Они смеялись и аплодировали, будто я произнес пикантную шутку. Их было мало, чтобы напасть на меня. И после тяжелой рабочей недели они были уже не очень агрессивными.
К тому же большинство наиболее радикальных участников, к счастью, днем уехали. Поэтому я справился с мероприятием без особых нервов и еще успел снять интересное интервью с профессором Кайковым. К сожалению, я был так увлечен тем, что он говорит, что напрочь забыл о композиции. Поэтому в моем фильме Кайков все время странно наклонен и выглядит так, будто его голова находится в его же сумке.
В начале я спросил Кайкова, какое значение в якутском обществе имеет праздник ысыах в его нынешней форме. Профессор счел необходимым сначала рассказать об истории праздника. То есть о тех вещах, которые я уже немного знал по литературе. Он рассказывал, как тюркские племена, от которых произошли якуты, принесли из степей Центральной Азии в бассейн реки Лены тенгрианскую религию, высшим проявлением которой как раз и был праздник солнцестояния ысыах. Кайков говорил о и том, что тенгрианство изначально противостояло настоящему сибирскому шаманизму, который был чужд якутам. Черный шаманизм в районе реки Лены тогда был связан с миром тунгусских племен эвенков и эвенов, и якуты со временем стали перенимать от них элементы шаманизма.
«В этом отношении якуты – наследники тунгусского интонирования», - буквально сказал Кайков.
Меня веселило то, что, рассуждая о различных религиозных мировоззрениях и различных мифологиях, он в первую очередь говорил об интонировании, а не о каких-то божествах или ритуалах. Для меня все это было довольно ново: я еще никогда не думал о взаимосвязи пения и религии в таком ключе. Конечно, я знал классические статьи Леви-Стросса, в которых он разбирает структурное сходство мифов и музыки, но сейчас речь шла о другом. Кайков говорил не о логике создания музыки, в значительной степени отраженной и записанной с помощью нот. Он, прежде всего, говорил о тембре, о способе создания тона, интонационных привычках, элементарном ритме. Эти явления в его исследовании религиозного опыта якутов и тунгусов стояли на первом месте. У меня создалось впечатление, что интуитивно я понимаю. почему это так, но все равно я специально задал Кайкову наивный вопрос, чтобы привести его к ответу, который мог бы послужить комментарием к явлениям, отраженным в моем фильме:
- Мне казалось, мы говорим о богах, о духах, об анимистических представлениях, о магических практиках, о мифах… Тогда почему речь пошла о пении?
Уже когда я произносил эти слова, Кайков отрицательно качал головой. У него был довольный вид игрока, которому действия соперника только на руку:
- Здесь дело не в речи и не в языке, а в принципе музыкального мышления, - охотно объяснял он. – Музыка воздействует примарным образом прямо на душу, без представлений, вместе с тем представления о духовном существе – это уже определенная рационализация. Музыкальное переживание объединяет религиозную общину больше и сильнее, чем какая-либо наука. Тенгрианство и черный шаманизм – это в первую очередь различные типы пения, и только потом – разные типы поведения. Но обе эти формы неразрывно воздействовали на якутское и тунгусское население в течение 700 лет. В якутском эпосе это отражено очень ярко – как борьба небесных героев, которые интонируют в якутском стиле, с демонами из преисподней, у которых тунгусская интонация. Это белое и черное, наше и чужое, доброе пение и пение злое. Очевидно, что это идеологическое обоснование и объяснение самой культуры. Тунгусское интонирование и ритуалы шаманов сначала раздражали якутов, но со временем они стали перенимать некоторые их элементы. Тем не менее, на подсознательном уровне ощущение чуждости и опасности этого типа пения и ритуалов осталось.
Представление, что небесные герои интонируют в якутском стиле, а у демонов из ада тунгусская интонация, мне понравилось. Это примерно то же самое, если бы все черти в чешских сказках говорили исключительно по-немецки, подумал я. Или, скорее, по-чешски с отвратительным немецким акцентом. Достаточно воспитать одно поколение на таких сказках, и война в будущем неизбежна. Достаточно сделать так, чтобы все темное и иррациональное, что есть в чехах, было выражено в песнях соседнего народа. Помню, о подобном явлении упоминает Серошевский в главе о якутском шамане Тюсипюте. Шаман рассказывает, как он отправился куда-то на север и по пути нашел огромное дерево. Он решил развести костер и приготовить еду. И он поджег дерево, не зная, что под ним погребен тунгусский шаман. «Теперь у меня его эмегет, мой эмегет – тунгус», - говорил Тюсипют с тех пор. Говорят, когда он шаманил, его зрачок обрамляло двойное грязно-зеленое кольцо, в глазах был неприятный, тусклый блеск, в них отражалась потеря разума. Его длинные волосы и темное лицо были как тунгусские. Когда якут начнет колдовать, он превратится в эвенка. Такова логика этих вещей. В соответствии с этими представлениями можно спокойно верить, что, когда колдовать начнет чех, он превратится в русского.
Я таким образом рассуждал, а профессор Кайков тем временем продолжал:
- Когда сюда, к Лене, 350 лет назад проникло русское христианство, оно в первую очередь стало ненавидеть якутское тенгрианство и ысыах. Христианство почувствовало в них признаки государственности, и именно этого оно боялось, потому что это была конкуренция царской власти. Но к шаманизму, как и к русскому ведовству, православие относилось скорее пренебрежительно. Это одна из особенностей православия. Православие считало в высшей степени недостойным заниматься этим идолопоклонничеством. Поэтому здесь при царях шаманизм мог существовать. При советской власти ситуация вокруг этих двух жанров кардинально изменилась. Коммунистические правители просто не переносили шаманизм. Конечно, они не боролись с ним лично: они решили использовать для этого самих якутов, своих якутских товарищей. Местные во всем разбиралась, знали, кто есть кто и где надо искать шаманов. Они взялись за это и за три года совсем разобрались. Но ысыах советской власти в принципе нравился. Как народный праздник. Ысыах лишили религиозного содержания и сделали из него народное гулянье. Именно народным гуляньем ысыах и был в советское время. Но когда однопартийная политическая система развалилась, снова произошла смена интересов. Шаманизм вроде как получил красный свет, им стали махать, как флагом новой национальной идеологии. Ысыах стали ритуализировать, шаманизировать, и вместе с этим пришла волна этнического энтузиазма. Это же наше, национальное, так стали говорить. Конечно, очень многое надо было переосмыслить. Почему во время обряда люди должны так двигаться? Почему они должны быть так одеты? В общем, множество вопросов. Стали говорить, что мы делаем все это, как делали наши предки. Только у предков уже как 500 лет таких ритуалов не было. А 500 лет назад утраченная традиция уже просто не существует.
- То есть шаманство нельзя возродить?
- Шаманство само по себе можно. Поймите, шаманство – это культура, которая может возродиться путем рефлексии, потому что шаманство – инстинктивная религия. Но ысыах – часть традиционной религии, и я не могу возродить обряд, если я никогда его не проводил. Поэтому, если мне это надо, я должен этот обряд придумать. И для меня важно, чтобы он немного был похож на тот древний обряд… Сейчас мы чувствуем потребность в этом, этнический энтузиазм растет, и всем здесь это нравится…
- Иначе говоря, возникает политический спрос на фольклор?
- Да. Вместе с тем известно, как это опасно. Вместе с тем есть опыт 60-х годов, когда огромная фольклорная волна прошла по всему миру. Поэтому хорошо понять одну вещь: фольклор с самого начала возникал как Слово Божье. Иначе говоря, раньше каждый человек принадлежал к определенной фольклорной культуре, он сохранял эту культуру в своей душе и в памяти и был обязан перед Богом хорошо знать этот кратчайший путь к Нему. Фольклор ни что иное, как путь к Богу. Иначе не понять то огромное влияние, которым обладает фольклор, несмотря на всю его простоту и элементарность. Фольклор – форма личной исповеди. В 60-е годы вдруг поняли, что,если эту интимную вещь, для каждого дорогую, как отец и мать, выставить напоказ и разрекламировать через СМИ, будет успех. Если, конечно, это можно считать успехом. С политической точки зрения, это, безусловно, был успех стопроцентный. Так было и здесь, и прямым следствием всего этого стали неприятности в политической сфере в 80-е годы.
Вот это для меня был действительно совершенно новый взгляд на мир:
- Вы утверждаете, что непосредственной причиной политической дестабилизации Советского Союза было использование фольклора в политических целях? – спросил я.
- Конечно.
- Мы сейчас учим, что Советский союз распался, потому что президент Рейган выиграл гонку вооружений.
- Бессмыслица. Главная причина – опустошение и использование в политических целях самых интимных связей между людьми, выраженных в народной музыке. В политике на самом деле может работать только идеологический механизм, таким образом, по сути, политике не нужен фольклор, ей нужно только подражание фольклору. Фольклор – это система традиционной коммуникации, а политика никогда не вписывалась в традиции. Использование фольклора в не-традиционных условиях – это всегда фольклоризм, и для культуры очень важно различать эти противоположные вещи. Правда, политика, конечно, всегда будет очищаться через фольклор, особенно в культурах, у которых нет государственной музыки.
- Государственной музыки? Вы имеете в виду, например, гимн?
- Это не только гимн, это целая система государственных интонационных интересов. Если меняется схема управления, если меняется режим, идет изменение в психологии взаимоотношений. А музыка – это психология. Поэтому ее необходимо сочинять…
Выражение система государственных интонационных интересов воодушевило меня. Ну, конечно, общая нота объединяет, без речей и без логики она идет прямо в душу и создает всеобъемлющее ощущение сопричастности. Здравствуй, мой дом родной, здравствуй! И как не поддаться искушению использовать такой припев как инструмент политической агитации? Как не поддаться искушению взять всем известную песенку о несчастной любви, убрать из нее первоначальное содержание и привить ей какой-то актуальный слоган? Простое чудо с далеко идущими последствиями.
- А насколько опасна для фольклора музеизация? – в итоге спросил я профессора.
- Фольклор не имеет никакого отношения к музею, - ответил он. – Или имеет такое же, как бабочка к засохшей бабочке. То есть никакого. Это не его тело. Для фольклора опасна социальная жизнь, потому что это живое явление. А музей пусть делает, что хочет…
Заключение его речи меня удивило. У меня было ощущение, что этот момент он недооценивает.
Когда я выключил камеру, мы еще немного просто так поболтали. Я между делом упомянул верхневилюйскую мастерскую по производству традиционных музыкальных инструментов. Профессор Кайков, улыбнувшись, заметил, что там делают совершенную ерунду – инструменты, которые традиции вообще не известны и которые никогда раньше не существовали. Потом эти инструменты продают в российские и европейские музеи как доказательства богатства и древности якутской культуры. Он якобы сам в позапрошлом году видел такую «якутскую коллекцию» в одном московском музее, ему оставалось только развести руками. Потом профессор сообщил руководству музея, что их обманули и что следует как можно быстрее тихо избавиться от этого безобразия, пока не разгорелся скандал.
Разговор с Кайковым меня воодушевил. Профессор убедил меня, что в моих съемках есть смысл. И мне казалось, что я даже получил от него что-то типа благословения. Приятно осознавать, что настоящие научные гиганты на твоей стороне, говорил я себе, уже с удовольствием поглощая остатки министерского угощения, лежавшие на тарелках. Остальные участники конференции в фойе театра уже опять водили хороводы под пристальные взгляды скучающих официантов в ливреях.
После министерского вечера конференция бесповоротно подошла к концу, так подошло к концу и мое пребывание в хорошем отеле. Я вернулся в общежитие. Снова к своим фараонам. Турок, слава богу, уже явно уехал, и я был очень этому рад. После пяти дней среди людей мне было совершенно необходимо хотя бы немного побыть в полном одиночестве. Я купил на рынке желтенькую дыньку, копченую рыбу и пиво и собирался просто валяться на кровати и читать этнографические книги, которые купил на конференции.
Но, к сожалению, эта сиеста долго не продлилась: в общежитии с утра шли ремонтные работы, и воздух постепенно все больше и больше отравляли испарения от красок и лаков. Студенческие бригады по решению сверху во всем здании во всех коридорах, стоя, натирали краской внешние стороны всех дверей. Покрасить и внутренние стороны дверей, видимо, было слишком сложно. Не говоря уже о том, что двери можно было снять и, к примеру, вынести из здания. Но это означало, что надо было отдельно договориться с каждым обитателем каждой комнаты, чтобы он в обговоренное время отпер дверь. Очевидно, это было выше сил руководства общежития. Поэтому дело дошло только до внешних сторон дверей. В темноте непроветриваемых коридоров перед этими дверьми стояли девочки с ведрами белой краски и малярными валиками, пытаясь в синем полумраке угадать, где двери уже достаточно хорошо покрашены. Мне было их жаль. Просто пройти из комнаты к проходной означало немного отравиться. И еще эта местная жара, и духота… Испарения от растворителей через все щели проникали и в комнаты, и я быстро понял, что моя копченая рыба и желтая дыня впитывают в свою дорогую мякоть одну за другой странствующие в воздухе органические молекулы. Итак, я собрал свою сумку и пошел есть в парк.
Во второй половине дня я попробовал зайти к Семеновым, но они сказали мне только то, что я и ожидал услышать: Анжела с Юлей уже уехали в Жиганск. Мне пришлось еще немного потерпеть гостеприимство Сергея и остаться на обед, после которого Ирина рассказала мне историю из своего детства. Якобы она недавно ее вспомнила и считает, что она будет мне интересна:
«Когда мне было пятнадцать, мы всем классом поехали в сунтарский музей. Одна моя одноклассница там просто ради шутки так взяла и надела на голову шапку шамана. Нет, ритуальный металлический обруч с бахромой. Позже ночью в общежитии, где мы ночевали, всех нас разбудил ее крик. Она была страшно напугана. Она повторяла, что видела призрака. Сначала она заметила, что в углу помещения поднялась фигура в белой рубашке. Девочка подумала, что одна из наших одноклассниц просто пошла в туалет. Но фигура двигалась через все помещение, вроде бы к дверям, и по пути перешагивала через спящих школьниц. Вокруг ее головы развивались длинные черные косы. Девочка, которая потом вскрикнула, в тот момент пыталась понять, кто же из одноклассниц это мог быть, но ни у одной из нас, ни у одной из ее одноклассниц, таких волос не было. И тут она поняла, что эта фигура идет прямо к ней. Призрак подошел близко и наклонился над ней, будто желая заглянуть ей в глаза. И вдруг лунный свет попал на его лицо: на лице не было ни глаз, ни носа, ни рта. Это было совершенно пустое лицо, обрамленное черными волосами и сверху окруженное светящимся металлическим обручем, таким же, какой эта девочка в музее надела себе на голову. Поэтому она так страшно закричала. Все сразу же проснулись - призрак исчез. А та девочка через несколько лет умерла».
Это была хорошая история. И меня даже тронуло, что Ирина приготовила ее для меня, но настроение мое не улучшилось. Пока я там сидел, мне вдруг стало страшно не хватить Анжелы. Мне казалось, что я не видел ее сто лет. Если бы она была здесь, она бы, пока рассказывали эти ужасы, точно включила все радиоприемники, которые смогла бы найти в квартире, и бегала туда-сюда, хлопая дверьми, думал я, и это этих мыслей мне стало немного веселее. Анжела что видит, то и поет. Но музей ее не увлекает, вдруг понял я, вспоминая анализ Кайкова.
Потом я снял несколько кадров на пляже, где мы когда-то купались с Анжелой. Почему когда-то? Ведь это было всего несколько дней назад… Над пляжем носился ледяной ветер. Нигде не было ни души. От людей остались только кучи мусора. Я снимал это болезненное настроение. Ярко синие изгибы Лены с трубами фабрик, системами теплоснабжения, подъемными кранами на пристани, напоминавшими жирафов. На фоне неба они возвышались, как тотемы… Мне ее здесь очень не хватало.
Мартин Рышавы (Martin Rysavy)
ИноСМИ