«Сталин хорошо понимал, что он делает с литературой»

Как можно было принудить подведомственное ЦК ВЛКСМ издательство выпустить книгу про церковного композитора, почему Сталин благоволил Пастернаку, а Хрущев — наоборот и откуда в «Прощании с Матерой» взялся языческий зверек? В продолжение переделкинского цикла материалов «Горький» подготовил большое интервью с писателем Константином Ковалевым-Случевским: читайте его вторую часть.



Издатели

Но продолжу про наш переделкинский дом. После Оганесяна дача досталась Валентине Карповой, критику и долгие годы — директору издательства «Советский писатель». Двойственность ее судьбы и оценок со стороны других людей поразительна. Ее ненавидели люди круга Чуковских, Лидия Корнеевна писала, что Карпова была жестоким и неумолимым человеком. А когда мы въехали в то, что осталось от ее переделкинского домика, — нашли здесь около двух сотен брошенных в полуподвале книг с дарственными надписями многих советских писателей, которые благодарили Карпову за то, что она дала им путевку в жизнь, поддержала, помогла или выписала дополнительный гонорар, чтобы они не подохли с голоду. Понятно, что она была карьерной особой, иначе как бы она стала директором такого издательства, которое издавало книги безумными тиражами (до миллиона экземпляров) и при этом платило огромные гонорары. Однако получается, что далеко не все советские писатели считали ее черным демоном. Я сам с Карповой знаком не был, но знаю, что после того, как она скончалась, ее родственница или знакомая прожила на переделкинской даче еще несколько лет с собакой, не сообщая о смерти бывшей хозяйки, пока это наконец не выяснилось. Она ездила из Переделкина на работу, а собаку запирала дома: когда мы впервые здесь оказались, некоторые двери и части стен были исцарапаны когтями как в фильме ужасов — видимо, огромная овчарка рвалась из дома на улицу. Мне до сих пор иногда снится, что ночью ко мне подходит эта собака и трогает меня лапами. Как же она мучилась, если продолжает сюда возвращаться!? Историй с проживанием в Переделкине родственников после кончины хозяина дачи — много. Самая рекордная — когда кому-то довелось прожить почти десять лет, скрывая кончину и рассказывая, что сам писатель в очередной творческой командировке и выступает перед читателями... Имен называть не буду. Что было, то прошло...

Или вот еще история, к вопросу о двойственности. Когда вышла моя книга о Бортнянском, в музыкальных школах восстановили портретный ряд, который прежде начинался с Глинки — Дмитрий Степанович был все-таки почти на целый век старше Михаила Ивановича, — и мне было очень важно ввести его личность в общественный оборот. У Бортнянского музыка на восемьдесят процентов светская, но он считался церковным композитором, поэтому мою книгу о нем не хотели печатать в серии «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия», подведомственного тогда ЦК ВЛКСМ. Мотив: как можно пропагандировать советской молодежи какого-то церковного композитора?

Рукопись пролежала в столе редактора три года, а потом я пошел к Тихону Хренникову, председателю Союза композиторов СССР. Он «сидел» на улице Неждановой. Захожу — у него был огромный кабинет, — здороваюсь и говорю, что я, мол, такой-то, написал книгу о Бортнянском. Когда я рассказал Хренникову всю историю, он очень удивился, что мою рукопись не принимают, и начал битву с ЦК ВЛКСМ: завалил ее первого секретаря (кажется, на тот момент Виктора Мироненко) письмами на бланках Союза композиторов с требованиями издать книгу. И в результате ее пропустили. Надо сказать, что Тихон Николаевич Хренников, переживший семь генсеков, как и Сергей Михалков, был опытным и профессиональным чиновником. Кстати, и очень талантливым композитором. Его «Симфония № 1», на мой взгляд, выдающееся произведение, хотя ее мало кто знает, а помнят лишь его песни. До сих пор не могу понять, почему он пошел мне навстречу — мы даже знакомы не были. А потом выяснилось, что он в свое время помог сотням людей и сделал столько доброго и хорошего, сколько другой на его посту не сделал бы никогда.


Некоторые книги К. Ковалева-Случевского на презентации в библиотеке Дома творчества писателей «Переделкино», 2020


  
Немцы и любовь

Однажды я наткнулся в интернете на фильм об объединении Германии, частично связанный с Переделкиным, и с удивлением узнал, что тут в пяти метрах через наш забор в 1930-е годы жил коммунистический писатель Фридрих Вольф с двумя сыновьями. Сталин вытащил его из Германии и спас от Гитлера. Он поселился здесь в том самом упомянутом мною доме, который позже был передан для обслуживающего персонала (кстати, в литературе о Переделкине дом считается утерянным, что неверно). В Германии Вольфа хотели посадить, а Сталин дал ему гражданство, квартиру в Москве и дачу в Переделкине — как признанному писателю. После войны Вольф вернулся в Германию, один из его сыновей, Конрад, стал известным кинорежиссером, а другой, Маркус, — еще более известным руководителем «Штази» (знаменитая в ГДР немецкая разведка, контрразведка и КГБ вместе взятые). Это была одна из самых высокопрофессиональных служб в мире, и он руководил ей много лет, пока не воссоединились две части Германии. В том фильме я увидел, как Конрад и Маркус прыгают с моста в пруд тут неподалеку, а еще что прямо у нашего дома была знаменитая волейбольная площадка, где собиралась вся переделкинская молодежь, завязывались любовные романы... Бывала тут и юная красавица, будущая известная актриса Цецилия Воскресенская (Сельвинская) — значительно позднее она по приглашению Корнея Чуковского станет руководить художественной самодеятельностью при его переделкинской библиотеке. За ней бегали многочисленные женихи, а она влюбилась в сына немецкого коммуниста Вильгельма Влоха — Лотара, семья которого временно проживала на даче у Вольфов. Был невероятный роман, переживал весь писательский поселок. Но немецкая семья вскоре уехала в Германию, в результате ничего не сложилось, и, говорили, она чуть ли не пыталась наложить на себя руки. Поразительно, но все это происходило рядом с тем местом, где потом была та самая мусорная свалка, от которой нам пришлось избавляться.

В связи с этим припоминаю историю с немецкими инженерами-ядерщиками, коснувшуюся и моей семьи, когда, как я уже говорил, моя тетушка работала с ними в Обнинске на известном секретном объекте. Эти факты были обнародованы не так давно в прессе. Прожив в СССР несколько лет, ученые, вывезенные из Германии для создания атомной станции и отчасти — ядерного оружия, однажды обратились в НКВД с заявлением и просьбой «разрешить им встречаться с русскими женщинами открыто». Это означало, что практика имела место, но как-то все следовало упорядочить. На заявлении появился важный росчерк: «Разрешить»! С этого момента многое в их жизни изменилось. Они переженились на русских девушках, которые нарожали детей. Моя тетушка за немца замуж не вышла. А некоторые ученые дожили до возвращения в конце 1950-х на родину, куда отпустили и их семьи. Тогда такое было возможно, а вот в сталинские годы проживания в Переделкине писателя Вольфа — только в виде исключения. Главный инженер ядерного проекта Хайнс Позе еще не раз приезжал из Германии в город недалеко от Москвы, где прошли самые важные для него годы осуществления его научных идей.

Вообще Сталин хорошо понимал, что он делает с литературой, он осознавал, что литература — один из важных рычагов управления обществом. Она отличается от журналистики, скажем, тем, что не влияет на человека «в лоб», не является откровенной пропагандой, не проникает ураганом в мозги, не оставляя следов. Литература действует по-другому: она высаживает семя в душу, которое потом прорастает и формирует или даже меняет мировоззрение. Сталин понимал, за что стоит платить, поэтому у него были писатели, выполнявшие поставленные им задачи. Вы же знаете, что Пастернак написал хвалебную поэму о Сталине и попал в круг неприкасаемых. Он выжил, ибо стал одним из первых среди советских поэтов, создавших такие произведения. Говорю не для того, чтобы охарактеризовать его с дурной стороны, — это просто факт. Когда Пастернак из Переделкина писал в издательство «Гослитиздат», которым руководил Петр Чагин, и сообщал, что ему нужны деньги, их в тот же день телеграфом высылали. Когда Пастернак уехал в Чистополь в эвакуацию и у него кончались деньги, он писал тому же Чагину, и тот ему мгновенно высылал столько, сколько поэт запросит. Позднее, уже получив власть, Хрущев, ненавидевший «все сталинское», преследовал Пастернака под конец его жизни. Он так делал почти со всеми, кто был так или иначе связан со Сталиным, на себе познав силу этого феноменального по своим демоническим качествам субъекта.



Литература


Меня можно отнести к тем писателям, которые повторяют одну и ту же мантру: я еще не написал (не дописал) главного произведения, которое должен написать. Предполагаю, что это продлевает мне жизнь — организм настраивается на то, что надо еще потерпеть и пожить. У меня долгое время был комплекс, будто я еще не созрел, надо еще немного пожить, научиться лучше понимать Бытие, чтобы осознавать в полной мере, что такое любовь и отношения между людьми. Все время откладывая, уже понимаю, что дожил до пенсионного возраста. А параллельно пишу то, что составляет часть моей внешней жизни, в частности — исторические книги для серии «ЖЗЛ», потому и не отношу себя к адептам обычного литературного жанра. Многие мои книги — это нон-фикшн, где текст все же имеет опции художественности. Литература ли это? Многие скажут — да. Не случайно Союз писателей в свое время делился на секции. Сейчас говорят: «перед слушателями выступили писатели и поэты». Глубочайшая ошибка с точки зрения русского языка, потому что поэты — тоже писатели. Правильнее было бы сказать: «прозаики и поэты». Таких блох мы часто ловили, когда я работал в «Литературке». Так вот, Союз писателей был разбит на секции: поэзия, проза, критика, драматургия, детская литература, переводы. Все это были и есть писатели. Включая публицистов (а отделы публицистики были во всех литературных журналах). Что такое публицист? Бердяев был философ или публицист? И то, и другое! Чистый философ все бы это написал по-другому, а когда чувствуется личность и слышна интонация автора, тогда понятно, что это публицистика. В каком бы жанре человек ни работал, фикшн или нон-фикшн, он все равно писатель. Определив это для себя какое-то количество лет назад, я успокоился и решил, что пишу то, что мне нужно писать.

С самого начала как-то так получилось, что я был связан с музыкой, и первая моя книга была о музыке — исторические рассказы о композиторах доглинковской эпохи. С годами я придумал себе жанр, который называю «историческим расследованием»: я вместе с читателем пытаюсь пройти какой-то путь, провести поиски и получить результат, а не просто доказать, рассказать или «разжевать» ему что-то. Когда я придумал этот жанр в духе и стиле виртуального путешествия, я понял, что мои исторические, музыкальные и литературные притязания наконец соединились. Формат «ЖЗЛ» оказался для меня наиболее подходящим, потому что когда Флорентий Павленков на заре XX века создавал серию «Жизнь замечательных людей», речь шла о том, что для нее нужны книги-тексты с точным научным содержанием, но при этом художественно поданные. Далеко не всякий нон-фикшн является литературой — поймать за хвост научно-художественный жанр довольно непросто. Авторские выдумки в нем по большей части исключены — например, выдуманная прямая речь: если вы пишете о композиторе, то не можете заставить его произносить изобретенные вами фразы. Это абсурдно. Поэтому необходимо соблюсти баланс между реальностью, научностью и выдумкой — или, скажем, предположениями. Все мы имеем право на гипотезы, гипотеза — это забрасывание удочки вперед времени, к тому, что мы хотим узнать. Если бы мы жили без гипотез, то никаких открытий бы не происходило. Нам говорят: это всего лишь ваши предположения, и они неверны. А через некоторое время оказывается, что они были правильными. Если мы не будем забрасывать удочку вперед, то никогда ничего не откроем и не напишем. Поэтому я в этой сфере себя очень хорошо чувствую. Помимо уже упоминавшихся работ я написал для серии «ЖЗЛ» еще ряд книг, например, о генерале Раевском, Савве Сторожевском, сыне Дмитрия Донского — Юрии Звенигородском (владевшем переделкинскими землями в XIV-XV веках), Евдокии Московской и еще о некоторых известных святых людях: Вячеславе и Людмиле Чешских, Георгии Победоносце, Николае Чудотворце, в пандемийную эпоху заканчиваю работу над жизнеописанием великого лекаря-врача Пантелеймона Целителя. Все они были реальными людьми, жизнь их удивительна и интригующа.



Книги

Евдокия Московская, вдова Дмитрия Донского, основала знаменитый Вознесенский монастырь в Кремле, который стал усыпальницей для женщин царского рода. Но в 1929 году монастырь закрыли, а все останки были свалены в подвал Архангельского собора Московского Кремля и находятся там до сих пор. Мужчины царского рода покоятся в самом Архангельском соборе, а их жены, матери, сестры и дочери разбросаны в подвале: там гробницы весом по две тонны, они как были сброшены туда, так там и лежат (благодаря энтузиастам, которые спасли более пятидесяти гробниц). Среди прочего там есть останки шести святых Русской православной церкви, которая молчит по этому поводу, потому что Кремль — особая зона, где есть и музей, и комендатура. Путин, узнав о ситуации, разрушил здание Администрации президента, 14-й корпус за Спасской башней, чтобы восстановить собор и монастырь. Утвердили проект, а потом президента уговорили этого не делать. И в результате у нас внутри Кремля, на Ивановской площади, гигантский пустырь, который, как лысина, виден с другой стороны Москвы-реки, чего никогда не было. Говорят, что, если построить обитель, это будет новодел, и ЮНЕСКО снимет Кремль с охраны. Но у нас уже есть множество новоделов, те же Иверские ворота или Собор Казанской иконы Божией матери на Красной площади. И они стоят себе спокойно. А вот новый кремлевский пустырь — нонсенс, архитектурно-ландшафтный новодел, здесь всегда была застройка, поэтому нужно все вернуть в исходное состояние. Представьте себе, что похороненные в лондонском Вестминстерском аббатстве короли и их жены будут выброшены в подвал какого-нибудь дома — да все же с ума в Англии сойдут! Не допустят! В книге о Евдокии Московской все это подробно изложено с необходимыми историческими объяснениями. Именно она основала некрополь для цариц и княгинь, их там хоронили до времен Петра I, а все остальные были погребены в Санкт-Петербурге, в Петропавловском соборе, и никто их не трогает. Почему нельзя вернуть останки назад? Что мы за великая нация, если так обращаемся с собственными гробницами?


К. Ковалев-Случевский в Саввино-Сторожевском монастыре

  
Так вышло, что я много лет занимался Звенигородом и Звенигородским краем (Переделкино из той же местности). Сначала меня попросили написать книгу о Савве Сторожевском в связи с 600-летием со дня его кончины. Саввино-Сторожевский монастырь и окрестности — мои любимые места, я туда часто ездил и раньше: там было ссыльное место для моих друзей-историков, которые в 1970–1980-е годы работали в Звенигородском историко-архитектурном и художественном музее-заповеднике на территории монастыря. Это было место для вольнодумцев и инакомыслящих, кое-кто работал там, чтобы пересидеть неприятности. Поэтому я с удовольствием согласился и написал книгу про Савву Сторожевского, хоть это и стоило мне кусочка печени: очень сложная работа оказалась. Все, что было известно о нем, — пять страниц жития, а в результате моих разысканий получился объемный томик. Горжусь тем, что покойный Патриарх Алексий II, когда замечал меня на мероприятиях, проходя мимо, останавливался и говорил: «Читаю вашу книгу о Савве, но по одной страничке в день, времени нет». Когда он скончался в своей резиденции в Переделкине, на его тумбочке лежала моя книга...

Есть у меня книги и о других святых. Один православный обозреватель в ролике на ютубе сказал как-то в мой адрес, что, мол, «„Молодая гвардия” в серии „ЖЗЛ” окучила тему святых». А я подумал, что в общем так оно и есть, и это хорошо, поскольку мало ли кто чего написать может, а я во всяком случае отвечаю за свои труды. При этом я чураюсь любой пропаганды, предвзятости или упертости, разговариваю с читателем открыто, потому что сам долго шел к своей духовной цели, объездив буквально полмира. В СССР, например, было так: прилетаешь в Таллин, там в центре символ города — церковь со шпилем, и почти никто не знает, что это Церковь Святого Олафа, где в советское время обитали баптисты. Я приезжал туда — в каждом кресле были наушники и можно было послушать проповедников из Финляндии, Германии, Эстонии. Такие речи не часто можно было услышать от православных священников, и это было очень интересно. Я ходил к пятидесятникам, адвентистам седьмого дня, ездил к буддистам, гадал на китайской «Книге перемен», чего только не было! Занимался философией Блаватской и Кришнамурти — выдающегося проповедника, недавно скончавшегося в Америке, которого я очень уважаю. И так я пришел к православию своим путем, поэтому мне интересно разговаривать с тем читателем, который ищет. Я создал какой-то свой мир: всего у меня вышло с десяток книг о святых, и однажды я понял, что многие из них связаны с тем местом, где мы сейчас находимся, — ведь раньше Переделкино с окрестными землями входило в состав Звенигородского уезда, самого большого в Московской губернии.

В серии «ЖЗЛ» вышли еще две мои книги — о Георгии Победоносце, покровителе Москвы и Московии, и о Николае Чудотворце, покровителе России и самом почитаемом святом во всем христианском мире. Николая Чудотворца называли в России «Русским Богом», была даже такая поговорка: «— А шо буде если Бог помре? — А Никола Святый на шо?» Георгий Победоносец возглавлял личную гвардию римского императора, но был жестоко убит за свои убеждения. Позднее возникла легенда о его победе над мировым злом: он верхом на коне поражает копьем это зло в образе змия или дракона (как выяснилось, это два совершенно разных существа). Вообще я думаю, что серия «ЖЗЛ» будет жить долго, поскольку человеку интересен человек, очень полезно сравнивать чужие жизни со своей.



Чтение

Сам я в последние годы читаю урывками, нет времени: когда пишу очередную книгу, приходится поднимать гигантский пласт литературы. Например, Николай Чудотворец — это античная литература, современная научная, историческая. Иногда это литература музыкальная или связанная с текстами — филологическая и т. д. Я читаю огромное количество книг по теме своей новой работы, библиография доходит иногда до шестисот наименований. Это не значит, что я всю ее изучаю от начала и до конца, но девяносто процентов из списка прочитывается хотя бы по существу. Художественную литературу я читаю в последнее время так: подхожу к полке, открываю, например, «Фауста» Гете (опять же, в переводе Пастернака), читаю несколько страниц и, снова убедившись в том, что смысл жизни, слава Богу, существует, ставлю книгу на известное мне место. А в моей громадной библиотеке есть много потаенных местечек, хорошо известных мне лично, где прячется то, что время от времени извлекается на свет...

Какое-то количество серьезной литературы было прочитано мной в детском и школьном возрасте. Дело в том, что моя сестра, которая старше меня на шесть лет, когда училась в школе, придумала игру: она стала для меня учительницей, заставляла меня читать ее учебники и делать с ней уроки. За непослушание могла стукнуть книгой по голове. И я учился. В четырех-пятилетнем возрасте читал бегло, без запинок. В первом классе уже настоящая учительница ставила меня у доски перед учениками, и я читал вслух какие-то книги, пока она выходила на время по своим делам. В результате без книг я не мог жить и перечитал до шестнадцати лет много «взрослой» литературы.

Как я стал православным? Прочел «Братьев Карамазовых», закрыл книгу и в одно мгновение перестал быть советским человеком — осознал себя как православный. Можно перестать быть советским, но не стать православным, а со мной случилось и то, и другое одновременно. Объяснить это невозможно, но все братья Карамазовы, каждый из которых представляет одну из ипостасей русского человека, в сумме дают меня. Хотя я в большей степени Алеша, это мое миросозерцание, однако в монахи не собираюсь.


На вручении Патриаршей литературной премии у Храма Христа Спасителя, 2018

  
Литература может побудить человека поменять мировоззрение, изменить жизнь. Я понял, что писатель отличается от человека, который просто что-то сочиняет, тем, что создает образы. Как в Евангелиях, где мало что сообщается напрямую и подается в виде притч. При этом возникают космические образы людей, хотя мы не узнаем даже, как они одевались, бытовали, что они ели, пили и чем в точности занимались. А просто сочинитель придумывает персонажей, в которых ничего космического нет. У такого автора может быть хороший сюжет, текст грамотно написан, все интригует, какая-то идея присутствует. Но великой литературой это не назовешь. Великая литература невозможна без некоего четвертого измерения, прорывающегося в наш трехмерный мир. Однажды мы поехали с Валентином Распутиным в Троице-Сергиеву лавру, и я по дороге осмелился сказать ему: «Валентин Григорьевич, вы стали православным человеком, но ранние произведения у вас все же атеистические — например, „Прощание с Матерой”. У вас там зверек языческий бегает по деревне и оберегает ее». Он не обиделся. Но тему развивать не стал. Очень многие советские писатели создавали хорошую литературу, но она была оторвана от Неба. Даже если взять деревенщиков: они писали о чем-то русском, традиционном, но религии у них не было. Возьмите Достоевского, Пушкина, Гоголя, Толстого — у них же вселенский космос. Эти люди прекрасно понимали, что кто-то водит их рукой, они создавали глобальные миры и космические образы героев.

Выбирая долгие годы, что читать, я был вынужден отказаться и от массовой литературы, и отчасти от литературы современной. Мне дарят книги, а я их читать не спешу (иногда шутят, что у писателей так принято — они не читают друг друга). Если только я не открыл случайно и меня увлекло, я не читаю, чтобы не терять время. А классику читаю, хотя не всегда целиком. И есть у меня главный приоритет. Уже давно по всему миру составляются списки ста великих книг, это делают известные университеты, от Принстона до наших. Но в них не попадает одно из величайших, на мой взгляд, произведений всех веков и народов — повесть Пушкина «Капитанская дочка». А я ее ставлю на первое место! Что в ней такого? Тут нужно поработать мозгами. Гениальные тексты Пушкина были бы невозможны без ретроспекций и реминисценций. Говорят, что Шекспир сумел и успел описать все, что только можно, все человеческие проблемы были им освоены: любовь, предательство, отцы и дети, семья, смысл бытия. Однако можно создавать такие произведения, которые уходили бы корнями в Шекспира, но поражали бы своей новизной и актуальностью. Пушкин так и сделал. Герой «Капитанской дочки» Гринев (не случайно совпадение с именем кавалера де Гриё у аббата Прево) и его похождения, его история с Пугачевым, предательство, разные мелкие детали жизни, плюс доступный язык и простые описания, пронизаны тысячелетней культурой, которую освоил Пушкин. Он ведь был особенным, окончил самое элитарное образовательное учреждение своего времени в России, созданное с конкретной целью: в Царскосельский лицей отобрали два-три десятка мальчиков, чтобы сделать из них гениев, что в результате и получилось. Кто может похвастаться тем, что окончил такое заведение, где преподавали Державин, Жуковский и другие выдающиеся деятели? Пушкин прекрасно понимал, что написанное им поймут люди, которые готовы к такому пониманию. «Капитанская дочка» — великое произведение, хотя американцы среди русских авторов обычно выбирают и ставят в первую десятку Толстого или Достоевского, а иногда Набокова.

Что касается переделкинских писателей... Вообще писательская жизнь приучает к осторожности: как только начинаешь выделять какие-то имена, на тебя сразу навешивают ярлык — западник либо славянофил, левый либо правый. А я сторонник мнения религиозного философа Бердяева, который говорил, что Россия должна освободиться от этого деления, что есть некий третий путь, только мы никак его не нащупаем. Он называл этот путь «Новым Средневековьем» и относил его к постбольшевистской эпохе: придет другое время (не наше ли?), и созреет некое цельное мировоззрение, которое даст возможность, наконец, закончить этот спор. Вот такие общие слова могу сказать о своем чтении, хотя, конечно, есть отдельные произведения отдельных писателей, которые мне интересны. Например, знатоки не хвалят роман «Доктор Живаго», потому что он написан поэтом, а не прозаиком, написан не очень профессионально — автор долго с ним мучился, не доделал его. Но мне он нравится. Мне нравится его «задняя стенка», как в театре: там есть ряд персонажей, основанных на реальных прототипах, которые мне чрезвычайно интересны. Я одним из первых, в начале 1980-х, написал статью о прототипах героев «Доктора Живаго», среди которых был Бердяев (его лекции Пастернак слушал в Вольной академии духовной культуры, Николай Александрович читал их до высылки из Советской России), упомянутый уже Николай Федоров и отчасти отец Сергий Булгаков. Мир «Живаго» многослоен, хотя, конечно, с точки зрения стиля роман написан не идеально: есть ведь абсолютные стилисты в литературе, например, Сомерсет Моэм или Марина Цветаева. Мы понимаем, что их стиль — это сверхстиль: им доступно такое чувство языка, которое недостижимо для многих других писателей.


За чтением в келье Ново-Спасского монастыря, 2018

  
Однажды меня пригласили в Грецию в качестве председателя жюри Фестиваля литературы русского зарубежья, туда съехалась масса писателей со всей Европы, которые пишут на русском. В основном это были люди, уехавшие из СССР, эмигранты новой волны, которые продолжают писать стихи и песни, но часто — на уровне КСП. Я вырос в среде любителей самодеятельной песни, но никогда не воспринимал ее как поэзию, даже Высоцкого не воспринимаю как большого поэта. Высоцкий с его голосом и исполнением — шедеврален и неповторим. Но это не поэзия в высоком смысле. Когда участники конкурса начали петь под гитару и читать свои стихи и рассказы, я понял, что нахожусь в обществе, где мне скучно. То не была литература второго плана или графомания, но мне хотелось большего (не хочу никого обидеть)... Меня попросили выразить мое мнение о литературе в целом, и тогда я неожиданно за ночь до выступления сформулировал то, что никак не мог сформулировать для себя прежде. Существует несколько (мне думается — семь-восемь) стадий в литературном творчестве и, в частности, в поэзии. Мы все в юношестве пишем стихи, это момент открытия мира: человек начинает ориентироваться в пространстве, описывает какие-то явления, которые его окружают, — это дневниковая, описательная поэзия или проза. Вторая стадия: человек задумывается о смысле того, что он пишет, начинает какие-то явления сравнивать с глобальными формулами жизни, а его мировоззренческий опыт постепенно внедряется в текст. Третья стадия: человек понимает, что все, что он написал, надо еще и передать правильно и красиво, то есть он включается в работу над языком. Четвертая стадия: человек понимает, что в литературе существуют важные нюансы, о которых он не подозревал и из-за незнания которых у него никак не выходит хорошего и одобряемого специалистами текста. Вроде все как надо написано, но ему почему-то говорят, что это не поэзия. На этой стадии человек осознает, что есть еще и такое понятие, как вкус, который непонятно откуда берется. К примеру, Екатерина Великая в свое время создала институт благородных девиц, чтобы у окружающих ее офицеров-дворян были хорошие жены — там воспитывалось все, включая вкус. Далее, пишущий человек открывает для себя, что у литературы есть стиль, ритм, мелодия и иные составляющие, которые можно перечислить, их около полутора десятков, и без них литературы не существует. Освоение всего этого — уже шестая стадия. Затем творец становится не просто писателем, но начинает глобально размышлять о мировом пространстве, как Данте или Гете. А высшая стадия — это когда поэт становится пророком, как Пушкин. Кто такой пророк? Это тот, кто может прозревать будущее, тот, кто вопреки существующему фундаменту литературы может совершить прорыв и сразу построить крышу, минуя промежуточные этажи. Помню, что однажды я говорил с отцом Владимиром Волгиным о том, что в жизни все надо делать по порядку: сперва вырыть котлован, потом заложить фундамент, после дом выстроить, а затем и крышу покрыть. Он, послушав, ответил так: «А Господь, Творец может сделать все наоборот». Именно. Пророк — этот тот, кто в состоянии сразу создать крышу. И вовсе не обязательно, чтобы пророк что-то предрекал — он не предсказатель, а адепт веры. Ведь согласно апостолу Павлу, «вера есть осуществление ожидаемого».

Я почти шесть лет входил в состав Общественного совета при Министерстве культуры России, где мы разрабатывали законодательство по культуре (которое потом приняли в ужасном виде). Там некоторые агитаторы выступали с призывами построить двенадцать инновационных центров, которые двинут вперед российскую культуру. Некие эксперты пришли к выводу, что существуют три модели продвижения вперед: традиция, новация и инновация. Раньше у нас была традиция, вся культура и литература строились на традиционных подходах к тексту, изложению материала и т. п., но все это устарело (!). Дальше можно идти путем новаций, то есть создавать что-то новое с опорой на традицию. Но мы теперь будем ни на что не опираясь создавать абсолютно новое и таким образом сформируем нового человека — и такой подход назван инновацией. Я тогда задал вопрос агитатору: «В СССР ведь тоже хотели создать нового человека — а вы можете хоть какие-то характеристики этого человека назвать или привести хотя бы один пример инновационного литературного произведения?» Ответ: «Этого пока еще нет, но будет». Вопрос: «Вы можете назвать хотя бы один пример инновации вообще?» Ответ: «Нанотехнологии». Вопрос: «Хорошо, а в литературе, изобразительном искусстве, музыке?» Ответа не последовало. Но не исключено, что пророк — это и есть что-то вроде этих «инноваций». А может, инновации в литературе — это просто бред?



Профессионализм


На Первом канале у Александра Гордона

  
Я считаю себя профессионалом. Почему? Потому что в отличие от графомана (графомания — массовая болезнь современности) способен посмотреть на свои произведения со стороны, исправить или доделать их. Графоман же считает, что все им написанное — бесспорно и абсолютно гениально. У меня в каждой комнате висит панель-телевизор, потому что я — телевизионщик, проработал на телевидении почти тридцать лет. Первая моя программа была посвящена истории России, которая рассматривалась через историю музыки, она выходила в 1987—1988 годах на Первом канале. А если вы заглянете в кабинет какого-нибудь директора телеканала, не исключая и Константина Эрнста, то наверняка увидите там с десяток включенных телеэкранов — потому что профессионалу достаточно одну минуту посмотреть любую программу, и он скажет, хорошо это или плохо, но объяснить такое непрофессионалу невозможно. Без телевидения я жить не могу, смотрю его постоянно по инерции, потому что это часть моей жизни. И дело совсем не в том, что мне нравится телевидение — оно-то как раз мне не очень нравится. Так же и с литературой: если ты в ней пожил какое-то время, тебе достаточно абзац текста прочитать, чтобы понять — надо это читать или не надо. Если бы меня что-то по-настоящему зацепило в современной литературе, я бы с вами поделился, но мне трудно что-либо назвать. Скажем, «Мастер и Маргарита»: все массово кричат, что это великая вещь, но так ли это? Мы видим там слегка возвышенную, но в общем обычную ведьму и искаженный образ Иисуса Христа — и мне это неинтересно. Я родился возле Патриарших прудов в Москве, поэтому мне не близка Москва, сконструированная и выдуманная Булгаковым. Мы катались с сестрой на коньках по льду Патриаршего пруда каждую зиму, там играл оркестр, как в «Покровских воротах», — я все это застал, настоящую Москву, хоть и советскую. Потом наш дом сломали, нас выкинули на окраину столицы, но с этим ничего нельзя было поделать: дом был деревянный и очень старый. Он был настолько старый, что возникала проблема с водопроводом — поэтому мы ходили мыться в Сандуновские бани, где собиралась, как считается, вся послевоенная бандитская и финансовая элита, некий бомонд, да и сюжет фильма «Ирония судьбы» тоже как бы там начинается. Мы же ходили туда просто помыться, а не ради важности места или компании. Меня, маленького, маме приходилось брать с собой в женское отделение, чтобы не оставлять одного, и я смотрел там на голых баб. Для нас это была просто жизнь, а не литературное колдовство. Булгаков же приехал из Киева и начал выдумывать свою Москву, булгаковскую: отлично выдумал, согласен. Тому доказательство — подъезд дома в двух шагах от нас, где была его квартира, весь был изуродован преданными почитателями. Но с точки зрения литературы, которая должна была бы убивать наповал (и со многими это происходит), я ничего, кроме намека на вселенскую любовь и приложенного к этому образа преданной женщины, понимающей творца-писателя, в этом романе не вижу. А может быть, больше и не надо? — скажете вы. Отвечу: мне не хватает глубины и развития идеи. Автор где-то притормозил, остановился, может быть, просто не успел, не дописал. А жаль...

Потому желаю всем творческим людям не тормозить и не останавливаться. У творца есть цель — пророчество. А если вы скажете: да зачем вообще морочить себе этим голову, пишется — и пиши, то посоветую подумать, ту ли профессию или образ жизни вы избрали. Да уж...

Поделиться