Потерянные и найденные

Эриха Марию Ремарка, умершего ровно 40 лет назад, 25 сентября 1970 года, сейчас капитально потеснили. Он и сам сознавал, что надолго пережил свою славу, которая в СССР продержалась дольше в силу подспудной страсти ко всему западному, запретному: "Три товарища" еще входили в непременный круг подросткового чтения моих ровесников, но детям нашим, кажется, ничего уже не говорят. Третий и самый известный роман "На Западном фронте без перемен" остался достоянием историков литературы, а название его вошло в поговорку, отражающую безысходность застоя. Правду сказать, мне трудно сегодня представить человека, перечитывающего книгу об ужасах Первой мировой после Второй: а "Огонь" Барбюса многие сегодня помнят? Из всех текстов об этой войне в читательском обиходе уцелели только - правильно! - "Похождения бравого солдата Швейка", потому что подлинным героем всех великих войн оказался - правильно! - идиот. Да и из западной прозы о Второй мировой живее всех живых мне кажется сегодня хеллеровская "Поправка 22" - о трагическом Швейке по имени Йоссариан.

Ремарк уже в начале шестидесятых - когда еще активно писал - выглядел анахронизмом даже в кругу продвинутой советской молодежи: с него начинали, чтобы перейти к Хемингуэю и презрительно (продвинутая советская молодежь вообще очень любила презирать) обозвать Ремарка "Хемингуэем для бедных". Кушнер рассказывал о первом знакомстве с Окуджавой: "Я спросил, что ему нравится из западной прозы. Он ответил: Цвейг и Ремарк. Я был страшно разочарован: принято было называть Кафку, Пруста, впоследствии латиноамериканцев, но Булат демонстративно настаивал на своей старомодности". Я думаю сейчас, что это не только старомодность, но вот в чем специфика места Ремарка в мировой прозе ХХ столетия - сформулировать не так просто.


Согласимся сразу, что писатель он был посредственный, если разуметь под литературой чистое ремесло: словесная ткань разрежена, стиль нейтрален, иногда - особенно в диалогах - напыщен; сюжеты все немного напоминают подростковые рассказы о любви и смерти из самодельных сборников, или еще, знаете, девочки рисуют таких принцесс с огромными глазами и булавочными ротиками, каких по шаблону выдавал на-гора носовский коротышка Тюбик. Обязательно богатая, смертельно больная, трагическая, беспомощная и притом очень мужественная красавица, в которую трагически, но взаимно влюблен представитель потерянного поколения, гордо спивающийся, мрачно вспоминающий убитых и покалеченных друзей, не находящий себе места среди пошлых буржуа. "Чахоточная дева" уже во времена Пушкина считалась штампом непростительным, хоть Эдгар По и утверждал, что нет для искусства более благодатной темы, нежели смерть прекрасной девушки. Ремарк умел выстроить увлекательный сюжет, но сюжет этот отличается истинно кинематографической предсказуемостью. Интересно читать в двух случаях: либо когда категорически не можешь угадать, что будет дальше, либо когда это ясно с самого начала и можно насладиться "умиротворяющей лаской банальности" (Г. Иванов).

Апология одиночества, самостоятельности, непредсказуемости личного морального выбора - все это было именно у Ремарка, единственного потерянного, который не стремился найтись

Случай Ремарка - второй, и при чтении его книг любой вообразит в главных ролях именно кинозвезд тридцатых с их живым отчаянием, пробивающимся сквозь показную суровость или беспечность: как-никак они живут между двумя величайшими и страшнейшими войнами в человеческой истории, во времена великих депрессий и репрессий, им очень несладко, но надо делать свое дело. Высказывать тут вкусовые претензии по меньшей мере кощунственно.

Все-таки в нем есть особое обаяние, которого меньше всего в насквозь картонных "Трех товарищах", а острей оно чувствуется в полузабытых вещах вроде "Возлюби ближнего" или "Возвращения": вся штука именно в потерянном поколении. Думаю, у нас впереди нечто вроде моды на тексты и фильмы двадцатых, на Первую мировую войну: отличие от Второй заключалось в том, что решительно никто из участников побоища уже ко второму месяцу войны (некоторые и к первому) не понимали, за что они воюют.

То есть ситуация чистого абсурда и стопроцентной потерянности, когда все враждующие силы одинаково отвратительны себе и друг другу; самоубийство старой Европы и перепуганное недоумение миллионов молодых людей, которых с какой-то радости заставили приносить кровавую жертву на цветущих полях Германии, Франции, Галиции. И ладно бы это было кому-то надо - а то ведь решительно никому! В историю весьма редко вторгается иррациональное - скажем, конфликт СССР и Германии был куда рациональней и попросту понятней, и потому никакого потерянного поколения закономерным образом не породил (были намеки на него - скажем, в бондаревской "Тишине", - но были конкретные победители и побежденные, и никто из победителей не сомневался, что воевал ненапрасно). А вот Первая мировая уникальна именно тем, что целое поколение было потеряно не столько физически, сколько метафизически: домой в буквальном смысле возврата не было, потому что не было уже и дома. Европы, откуда они уходили, больше не существовало. 

И вот смотрите: у нас ведь это поколение тоже было - категорически не способное вписаться в мирную жизнь. Просто у нас империалистическая, по Ленину, перешла в гражданскую, и потому наши "потерянные" - это толстовская "Гадюка" и леоновский "Вор", просто они не решались назвать себя так, потому что полагалось им строить новое общество. Решительно все "потерянные" - в СССР или на Западе - стремились "найтись" и к чему-нибудь прислониться. Одни гибли, как фединский Старцев или леоновский Векшин, другие через силу встраивались в социалистическое строительство и заставляли себя глупеть на глазах, а третьи - как сквозной персонаж того же Хемингуэя - всю жизнь мучительно искали, к чему бы прислониться. Иногда им это удавалось, как Джордану в Испании ("По ком звонит колокол") или Хадсону на Кубе ("Острова в океане"). Чаще - не удавалось, как контрабандисту Моргану ("Иметь и не иметь"), который все равно умирал со словами о том, что человек ничего не может один. Был, кажется, единственный литератор, которого состояние экзистенциальной "вброшенности в мир", одиночества и потерянности ничуть не напрягало. Более того - оно было для него единственно комфортным. После окопа любая толпа казалась ему невыносимой, он привык жить в одиночестве, самостоятельно назначать себе "Время жить и время умирать" и ни перед кем не держать ответа. Пусть он не сумел описать это с настоящей художественной силой - но именно Ремарк, а не Хемингуэй, был предтечей Камю. Потому что апология одиночества, самостоятельности, непредсказуемости личного морального выбора - все это было именно у Ремарка, единственного потерянного, который не стремился найтись.

Что-то подсказывает мне, что сегодня, когда равно отвратительны все сражающиеся стороны - и те, кто "мочит" в телесортирах, и те, кого мочат, и даже те, кто контрмочит, - время перечитывать именно Ремарка. Сегодня, когда нет ни одной нескомпрометированной идеологии, нас выручит только одно - искусство красиво существовать в одиночестве. Красиво жить и, если потребуется, красиво умирать. Потому что бывают времена, когда ничего другого не остается.

Дмитрий Быков, писатель

Известия
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе