Петр Авен о богатстве Русской Литературы

Банкир Петр Авен (Альфа-банк) известен не только как спец по экономике и министр в гайдаровском правительстве, но и как бизнесмсен, с детства мечтавший стать писателем. Интересно, что человек, который может выполнить, пожалуй, любой свой каприз, не смог реализовать главную мечту жизни. Отчего так получилось? На что тогда надеяться простым смертным? И вообще, богатые над златом чахнут или радуются жизни не хуже нашего? Об этом Игорь Свинаренко поговорил с миллиардером Авеном.

ЛИТЕРАТУРА И Я

Петр Олегович! Хочу с тобой поговорить как с писателем.

- Я-то как в писатели попал?

Что значит как? Я прекрасно помню твою историю о том, как твой отец тебя не пустил на филфак, а заставил получить «нормальную мужскую профессию» экономиста. И ты всегда раньше говорил, что как только тебе стукнет полтинник, ты бросишь банк и уйдешь в писатели. Я, честно говоря, в это простодушно верил какое-то время. А теперь тебе пятьдесят четыре, и ты все еще банкир…

- Ну… Я не писатель хотя бы потому, что не написал в жизни ни одной художественной вещи.

Не написал - но ведь хотел бы? Мне кажется необычайно интересной эта тема: человек всю жизнь мечтал о чем-то, а когда это стало ему доступным, он вдруг отказался от своей мечты.

- Стоп-стоп. Я хотел заниматься публицистикой и, возможно, литературной критикой. Я не хотел писать художественную прозу.

Как не хотел? Не путай меня.

- У меня было ощущение, что сочинить интересный сюжет я не могу. Другое дело публицистика.

Ну это уже детали. Не очень важные. Особенно теперь, когда и fiction, и non-fictionсоединились в один литературный поток. «Я помню чудное мгновенье» - это fictionили non-fiction? Хороший вопрос?

- Да.

Я сделал рубль конвертируемым. Никто этого не помнит и не будет помнить, но сделал это – я

Поэзия как высшая форма литературы не fiction. Потому что как же придумать чувства? Хорошая поэзия имеет дело только с настоящими чувствами.

- Поэзию надо слушать - слушать, что диктует Бог. А не сочинять.

И все-таки. Ты такой не один среди бизнесменов. Вот и твой коллега Кох с юных лет тоже хотел стать писателем… Считая, что эта профессия - единственно достойная для мужчины.

- Не единственная мужская, но одна из очень достойных. В жизни мало чем есть смысл заниматься, и литература - одно из таких занятий. Так же, как и поэзия. Вот мне жанр, в котором ты пишешь, очень близок. Я бы занимался чем-то похожим - если б занимался. А еще мне очень близок из современных авторов по жанру и вообще - я с ним дружу, правда - Витя Ерофеев. Витина книжка «Хороший Сталин» - художественная проза. С очень сильными элементами публицистики. С фантазией. Это мне близко. Это то, что я люблю читать.

А что-нибудь типа «Он подошел к окну и задумчиво посмотрел вдаль» - сегодня такое, наверно, не катит.

- Это мне никогда не было близко. Такое у меня не получалось. И фантастику я не люблю. Меня в ней всегда очень смущала произвольность выбора. Я никогда не увлекался фантастикой, я не мог понять: почему автор именно это сочинил, именно это придумал? Эта произвольность, это отсутствие системы - такие вещи меня всегда пугали, фэнтези я не читаю. Единственное фэнтези, которое я по-настоящему люблю - это «Мастер и Маргарита». И Гоголь, конечно…


БЕССМЕРТИЕ

Тебя с детства тянуло к литературе. Ты на даче у какого-то партийного начальника читал вслух Окуджаву: «Настоящих людей очень мало … на Россию - одна моя мама…» И дядя тебя поправил: «Это неправильные стихи, мальчик!» Меня интересует эта метаморфоза: клерк проснулся утром и осознал, что он жук.

- Это один из моих любимых рассказов Кафки.

И ты вот такой жук. Ты у меня с ним ассоциируешься.

- С жуком?

Ну конечно. Мальчик ходил в банк, ходил, ходил, и все думали, что он так и на пенсию уйдет из банка. Ан нет! Человек переродился. Стал другим. Сюжет величайшей красоты.

- Сюжет хороший, да… Но про себя могу сказать, что я, в отличие от многих писателей, очень живу во времени. В своем времени. Некоторые писатели волнуются: а что будут думать о них после их смерти? Мне это непонятно. Что будет потом - мне не очень интересно, потому что этого «потом», скорей всего, не будет. Мы не знаем ни одного писателя XVIIвека. Из русской литературы прошлых веков мы знаем Пушкина, Толстого, Достоевского. Ну и Чехова.

А Гоголя?

- Извини, и Гоголя.

А я б Гоголя вычеркнул.

- Я Гоголя обожаю, но это не важно. Через двести лет никого уж не помнят. А через пятьсот лет кого? Ну Данте. Так что идея остаться в поколениях мне кажется идиотской. Поэтому мне всегда хотелось писать о том, что актуально сегодня. И я бы активно занимался публицистикой и даже из банка ушел бы, если б был какой-то на это спрос. Но сегодня в обществе нет спроса на публицистику. По разным причинам, объективным и субъективным. Сегодня публицистику никто не читает, она никому не интересна.

Но тебя-то читают!

- Да, меня читают…

Вот!

- А если бы я написал совсем резко, то еще больше бы читали. Ну и потом, я же «олигарх», интересно, что эти гады богатые думают… Может, это время настанет - когда в этом будет смысл… Когда статьи будут реально влиять на общественную жизнь. Не просто скандал чтобы был - а влияние! Но человек с моим статусом и моей биографией не может в нашей стране быть моральным авторитетом. Вот почему я не стал писателем. Я вот написал очень важный текст двадцать лет назад - так никто ничего не помнит! Я написал летом 1991 года о реформах, о том, что нам надо делать в экономике, о том, что делать нам, команде Гайдара, если мы войдем в правительство. Статья была опубликована, там все было написано: про рубль конвертируемый, про приватизацию и так далее. Тогда ее читали, всем было интересно. А сейчас даже никто не помнит, что была такая статья! Ни один человек не помнит! А как это было важно тогда! Вот сейчас публицистику о том, как надо жить, о коррупции, писать бессмысленно. Спроса нет! Но он появится. Достаточно быстро, через год-два. На серьезную публицистику и серьезные идеи. А сегодня его нет… При том что у нас много талантливых людей. Мне, скажем, очень нравится, как пишут мой одношкольник Леня Радзиховский и Дмитрий Орешкин. Блестящие, умные, глубокие, вдобавок пишущие хорошо. А кто их читает, кроме меня и еще десятка читателей-писателей? И вот передо мной дилемма: встать рядом с ними, и, может, у меня получится не хуже, или остаться в банке и заниматься тем, чем мне все-таки интересно заниматься? Ну хорошо, допустим, я ушел из банка и начинаю заниматься публицистикой.

Вот-вот! Подошли к самому главному. Из банка ты можешь уйти, есть на кого лавку оставить?

- Да ну о чем ты говоришь! Я тут давно суперактивной роли не играю. Из банка мне уйти очень легко. Только смысла нет…

Ну почему? Ты мог бы медитировать, мог бы поехать в Ясную Поляну. Чтоб скандалить с женой, как Лев Николаевич, и чтоб она тебя заставляла переписывать текст, как ей надо.

- Скучно это.

Чем ходить в банк каждый день, ты мог бы уехать на месяцок куда-нибудь в ашрам или монастырь, на гору взойти, как Моисей, и там поститься сорок дней. Может, тебе открылись бы какие-то каналы связи с космосом.

- Может быть. Но я как-то в это не верю.

Ты, значит, как-то сильно застрял в этой нашей действительности.

- Я к этому отношусь совершенно спокойно. Я не жертвую всем своим временем ради банка. Я собираю живопись и трачу на это много времени. Я читаю. Я много езжу. Я свободен. Я сейчас делаю именно то, что мне интересно, и не занимаюсь тем, что мне скучно. Кстати, банком заниматься интересно, это очень большая жизнь. Ты видишь все, что происходит вокруг тебя в экономике и политике, ты влияешь на это. Согласись, человек всегда стремится увеличить свое влияние. Для этого есть разные способы: тексты писать, в банке работать. Мне кажется, на уровне подсознания каждый из нас всегда стремится выбрать ту сферу, где он наиболее влиятелен. Сейчас можно писать о пути России или, например, о коррупции - но ты будешь не влиятелен. Вот есть блестящий публицист и мой товарищ, Егор Гайдар. Кто сегодня слышит про Гайдара? Писать статьи с точки зрения влияния на жизнь сейчас неактуально. А банк влияет на жизнь. Конечно, думая о том, чем мне заниматься, я интуитивно выбираю сферу, где я более влиятелен.

Так ты, значит, хотел быть писателем в те времена, когда…

- …писатели были властителями дум. Конечно!

Ну да, сейчас трудно так влиять на умы, как это делал, к примеру, Трифонов. Сейчас слишком много писателей! Во времена Пушкина можно было в журнале тиснуть стишок - один! - и страшно прославиться. Мало было сочинителей.

- Да.

Человек с моим статусом и моей биографией не может в нашей стране быть моральным авторитетом. Вот почему я не стал писателем

Один стих - и вся читающая Россия не спит ночами, и Белинский с Гоголем бегут ночью поздравлять молодое дарование… В стране было - условно - десять поэтов и триста читателей.

- Вот я недавно беседовал с Ирой Прохоровой, это Мишина (бизнесмена Михаила Прохорова. -Прим. ред.) сестра, совершенно замечательная женщина. О поэзии. А я поэзией занимался всерьез. Критику читал, много стихов знал и знаю. У меня есть ощущение, что я, прочитав одно стихотворение, могу сказать, есть у человека дар или нет. Хотя, может, это иллюзия. Я говорю: «Ира, я сейчас читаю всех подряд - и никого не вижу. Последний большой, на мой взгляд, поэт - это Нина Искренко. Толком ее стихов никто не знает, но все про нее слышали. Я ее читал и даже стихи перепечатывал для себя на машинке. Но она умерла. И теперь никого нет. Нету поэтов». Тогда Ира притащила десять книжек разных современных поэтов, которых она считает серьезными. И вот я поехал в Лондон, там у меня семья живет…

Так оно, может, и лучше, по нынешним-то временам.

- Это связано только с образованием детей. В Англии мне делать нечего, я там сижу и читаю, сижу и читаю… Ну и пишу иногда. И вот интересно, как поэты в предисловиях про себя пишут! «Я вхожу в число четырехсот лучших поэтов России», - пишет один. У них нет претензии быть великими. А по мне, быть одним из четырехсот поэтов, удобрять собой культурный слой - это не может быть целью жизни. Писать стихи - этим стоит заниматься, если есть большой дар. А стать «одним из» - очень провинциальное желание. Мы вообще становимся провинциальной страной.

Становимся? А разве Россия не всегда была провинциальной?

- Не всегда. Были же Толстой и Достоевский - а они не провинциальны. И Чехов. Я думаю, что Чехов после Шекспира второй по числу постановок драматург в истории. Чехов - гений, абсолютный нормальный гений. Можно поставить любую пьесу Чехова, полностью поменяв авторский вывод. Феноменальная амбивалентность.

Как я уже говорил,быть самым великим после смерти, точно так же, как и быть самым богатым на кладбище, мне не хочется. Мне хочется делать то, что интересно сейчас. В жизнь после смерти я, увы, не верю. Я считаю, что каждый биологический вид - муравьи, птицы, люди - имеет свои данные ему возможности. И вот в рамках этих возможностей надо прожить жизнь как можно более полно и счастливо. Бессмертия не существует. И вечной памяти не существует. Надо делать все, что ты можешь сейчас. Получать удовольствие - сейчас, быть честным - сейчас, потому что есть нравственный закон внутри: вести себя прилично - сейчас. Вообще надо пытаться делать то, что можешь. А бессмертия нет. Мечтать о бессмертии - занятие идиотское, совершенно.

Как же так, столько религий с загробной жизнью, а ты выбрал самую невыигрышную концепцию?

- Я верю в то, что есть нравственный закон внутри человека. Это врожденное качество. Я думаю, что это природное качество не только человека, но и всех живых существ выше таракана. Но я не верю ни в загробную жизнь, ни в бессмертие.

Так, значит, по-твоему, надо брать все от жизни здесь?

- Да. Незачем мне уходить из банка. Ну вот я встал с утра и не иду в банк. Что делать? Писать беллетристику, которую никто не читает?

Забавно: я много раз замечал, что люди с большими деньгами начинают верить в свое бессмертие. В самом деле, если есть бабки, как человек может умереть, будто он бомж? Немало пишут про инвестиции олигархов в долголетие. Ну вот протянут до ста лет, а там еще что-нибудь изобретут, и можно до двухсот жить, а после и вовсе будет бессмертие - за большие бабки, конечно. А в такое бессмертие ты веришь?

- Мы не успеем. Это вообще бред. Идея о том, что у богатых больше возможностей для долголетия - бредовая. Вот эти ребята, которые инвестируют в вечность, они первые умрут.

Ты это по правде или ради политкорректности?

- По правде. Меня бессмертие ни с какой стороны не волнует. Ни с той, ни с этой.

Про что-то похожее, но с другой стороны, мне говорил писатель Кабаков.

- Кабаков - это лучшая русская проза последних десяти лет. Если не двадцати.

Так вот он говорил приблизительно о том же, о чем ты. Он предпочел бы, чтоб его считали хорошим парнем и не очень великим писателем, чем говном, но классиком.

- Я с этим согласен.


КРИЗИС. ПОСЛЕ — ПЕРЕСТРОЙКА

Помнишь, кто это вас ругал - Путин или Медведев? «Я, - говорит, - дал вам денег, чтоб вы предприятиям надавали кредитов, а вы вместо этого на них накупили валюты, вы ваще не правы!»

- Было много всяких историй.

Но вы отмазались?

- Да нормально все.

Когда кризис, кстати, закончится?

- Я много раз говорил, что сначала он должен закончиться на Западе - через год-два, а уж потом у нас - это еще пара лет. Никак не раньше.

Мы уже будем к пенсии подходить.

- Я практически да.

Вот тут-то, когда кризис закончится и ты уйдешь на пенсию, тут-то ты и станешь писателем.

- Если будет общественный спрос.

Будет! Ты ж говорил, что будет новая перестройка! А в перестройку люди рвут друг у друга из рук журналы…

- Да, вот тогда было мое время. Оно прошло.

То, что ты не можешь стать властителем дум в литературе, - одна история. Но ты же можешь стать основателем нового течения в литературе, нового журнала, который перевернет мир или хотя бы Россию. Ты можешь построить - это я в порядке бреда даю креатив - на Капри писательский поселок не хуже Переделкина и вызывать туда властителей дум.

- Нет, это все должно быть очень естественно. Мне кажется, что вот сейчас появляется новое поколение экономистов. И я их пытаюсь поддерживать.

Кого читать из молодых экономистов? Посоветуй.

- Из молодых очень ясно и умно пишет Сергей Гуриев. Еще есть первый русскоязычный профессор макроэкономики в Йеле - Олег Цивинский, есть и другие, хотя их очень мало… Почему мне это интересно? Потому что рано или поздно будут проведены новые фундаментальные экономические реформы.

Как скоро? И главное где? В какой стране?

- Через несколько лет, мы доживем. А перед реформой растет спрос на науку, поэтому я финансирую разные экономические исследования (ну не только я) исам в этом хочу участвовать, это интересно! Экономика - это просто моя профессия!

СОН ПРО АВИАКАТАСТРОФУ

Мне вот приснился сон про то, что я лечу в самолете и разбиваюсь. Очень конкретно. И я пережил пять ужасных минут: готовился к тому, что самолет упадет, меня начало колбасить… Страшно было, но я долго не просыпался. Мне пятьдесят четыре года, я прожил большую жизнь. Я сделал рубль конвертируемым. Никто этого не помнит и не будет помнить, но сделал это - я. Вместе со своими друзьями и коллегами. И я сделал свободной внешнюю торговлю - своей рукой написал указ Ельцина и провел его в жизнь. А раньше была наука, потом - бизнес, лучший частный банк в стране, в становлении которого я участвовал. Дети. Жена, родители, друзья, которым я, надеюсь, доставлял приятные минуты… Я себя реализовал. И вот я разбиваюсь на самолете - ну да... Но я сделал все, что мог!

Это ты во сне об этом думаешь?

- Да, думаю или, точнее, сам себя уговариваю. Я думаю: «Разобьюсь, ну и хер с ним. Нормально, что делать… Главное, чтоб быстро».

У меня нет трагического мироощущения. Я счастливый человек. Вот мы сейчас потеряли кучу денег - а мне, по большому счету, чихать

А потом что?

- Проснулся.

А, ну да, действительно.

- Идея сделать что-то бессмертное - идиотична. Проснулся я потный, нервный - все-таки неприятно разбиваться в самолете.

РОССИЯ: ЧТО ДАЛЬШЕ?

Когда ты разбивался, тебе, наверное, хотелось еще что-то сделать в жизни? Что же?

- Мне хотелось бы - конечно! - принять участие в новой трансформации России. То, что у нас сейчас происходит, мне не нравится. Это мне не очень симпатично.

А есть мнение, что власть в России уже не сменится.

- Мне все-таки хотелось бы верить, что достаточно скоро Россия начнет превращаться в свободную демократическую страну.

Ты что-то знаешь!

- Я уверен, что мы живем накануне большой трансформации: географической, экономической, политической…

Географической - это ты о том, что Россия развалится? У меня тоже нет ощущения, что эти ребята смогут уберечь Россию от развала.

- Ну что-то, может, отвалится. Сейчас есть большая литература о том, как распадаются империи. Так вот: ни одна империя не распалась за один раз, это шло этапами. Куски отпадали один за другим.

Мультиоргазм такой.

- Совершенно верно. В России этот процесс еще не закончился. Безусловно не закончился! Россия, возможно, и дальше будет сжиматься.

Я, кстати, раньше об этом думал с паникой, а теперь - без.

- Вообще Россия - это не вполне география. Я не очень понимаю, почему Тува считается Россией.

Или Южная Осетия.

- Или Южная Осетия. А с Россией все будет нормально. Россия - какая-то - будет. Ее ждет большая трансформация. Она станет богаче, а коррупции будет меньше. Это везде происходило, иначе не бывает.


РОМАН О БУРЖУИНАХ

Возвращаясь к тебе в связи с темой писательства. Наш с тобой коллега Алик, Кох, как мне кажется, не прав в том, что не пишет большого романа о жителях и нравах Рублевки. Я его к этому призываю, а он не пишет.

- Мне это не интересно.

Но ведь это востребовано! Такие книги замечательно продаются.

- «Богатый класс - твари, сволочи и гады», - думают люди. То, что я напишу - этому никто не поверит. Ну и зачем тогда писать?

Чтоб сказать правду! А то все пишут, как на Рублевке нюхают кокс.

- Я кокса ни разу в жизни не нюхал. Я даже траву не курю - в последний раз курил ее в 1973 году. А жена никогда не курила и кокса не видела, даже на картинке. Зачем обсуждать Робски, которая врет?

Я о другом. Ты хотел бы написать что-то востребованное. Так вот же тема! Пиши!

«У МЕНЯ НЕТ ПАФОСА. А У БУНИНА БЫЛ»

- Я тебе отвечу. Среди множества комментов к моему тексту о Прилепине было два-три разумных. Вот Илья Мильштейн написал в «Гранях», что, по его мнению, мне не хватает трагического мироощущения, я не смотрю на жизнь как на историю с трагическим финалом. И это правда! Так что у меня пафоса не хватает. И потому я не пишу. А вот, скажем, у Хемингуэя был пафос. Его «Фиеста» меня в свое время переломала. Я читал ее сразу после школы.

Я тебе объясню, чтоб тебе было легче и чтоб ты писал и не комплексовал перед великими трупами. Собственно, «Фиеста» - это репортаж.

- Что, персонажи - реальные фигуры?

Ну да. Кто-то пьет, кто-то трахается, потом люди идут спать, а Хем идет в номер и пишет сочинение о том, как компания провела день. По сути это компромат.ру.

- Можно ответить? Ему там все отрезало на войне, главному герою Джейку Барнсу, и потому его подруга трахается не с ним, а с другими. Это трагическая книжка. А у меня нет трагического мироощущения. Я счастливый человек. Вот мы сейчас потеряли кучу денег - а мне, по большому счету, чихать.

Кто потерял?

- Мы все.

Да ладно! Это как если бы я потерял двадцать долларов. Так и ваша куча денег.

- Я потерял больше миллиарда. Правда, в основном на бумаге.

Быть самым великим после смерти, точно так же, как и быть самым богатым на кладбище, мне не хочется

Ага, и теперь начнешь экономить, а то как же прожить на последние пять ярдов. Эта утрата ведь ничего не меняет в твоей жизни.

- Ничего. Потому что у меня счастливое мироощущение. А чтоб быть писателем, надо иметь элемент трагизма. У Чехова он был, конечно. У Бунина он появился в эмиграции. Вот «Солнечный удар» - гениальный рассказ. Трагический. Очень глубокий и очень русский. И еще «Ида». Там композитор рассказывает друзьям историю своей жизни. У него была жена, он жил с ней счастливо, у нее была подруга, которая приходила к ним. И однажды она пропала. А потом он встретил ее на какой-то станции, она была с мужем, она мужа куда-то отослала и сказала ему: «Я всю жизнь любила вас». Он смотрит на нее и вдруг понимает, что все эти годы тоже безумно ее любил. Просто не позволял себе додумывать это до конца. Он это гасил, а теперь перестал и довел до конца это свое ощущение - и понял, что любит эту Иду и любил ее все последние годы. Они молча вернулись и разошлись. И он говорит, что больше всего гордится тем, что ничего ей не сказал. Замечательный рассказ.

Тебе, значит, вот это близко!

- Мне вот это близко: человек внезапно понимает то, чего не понимал раньше. А также спокойно принимает то, что есть.

СТРАХ

А ты понимаешь, почему Хемингуэй сделал акцент на невозможности секса для Джейка Барнса?

- Это та же метафора, что у Кафки с жуком. «А что будет, если идею довести до конца?» Вот если у мужчины все так, а что-то не так, и у него не получается с любимой женщиной? Это гениальная придумка, гениальное художественное изобретение. К примеру, человеку руку на войне оторвало - ты любишь его так или все-таки не так? Вот я, как человек, который ждет старости, думаю о том, что у моей бабушки была болезнь Альцгеймера. Я боюсь, что и у меня будет то же самое, я уже до хера чего забываю… Рано или поздно у меня это наступит.

Главное - пин-коды не забыть.

- Я их забываю все время, в итоге я их записал на бумажке, так что теперь все в порядке. Вот у человека Альцгеймер - это все еще он или уже не он? Ты все так же его любишь или иначе? Кого ты любишь - его, каким он был, или это уже другой человек? Где этот предел? Когда человек уже не понимает, кто он такой? Это очень существенный вопрос, гениально поставленный Кафкой в «Метаморфозе». Великий рассказ. Один из лучших рассказов в мировой литературе.

Согласен.

- Доведение ситуации до абсурда. В математике такое часто бывает. Бывают задачи, когда надо представить себе предельный случай - так с жуком это и есть тот самый предельный случай. Вот и у Хема тот же случай - он взял предельный сюжет.

Я тебе объясню насчет Джейка. Отчего у него не стоит.

- Нет, у него оторвало!

Ничего не оторвало. Просто не работает.

- Ну, может, нерв перебит.

Так вот моя версия. Жена Хемингуэя осталась в Париже. Кажется, беременная. И вот Хем пишет, как все перепились и перетрахались. А жене он что и как будет рассказывать? И он придумал: скажет жене, что вживался в образ персонажа, раненного в член. И умышленно никого не трахал. Это отмазка!

- Ты упрощаешь Хемингуэя.

Да он и не был слишком сложным. И с образованием подкачал.

- Он был огромный писатель.

А поднялся на простом репортаже. Так и ты мог бы, как Хемингуэй, писать репортаж, меняя фамилии - и вышел бы бессмертный роман, который сломал бы читателя.

- Мне это не интересно. Чтоб писать, у меня должен быть какой-то повод высказаться. Мне нужен импульс. А в жизни Рублевки меня ничего не задевает. Прилепина или кого-то еще эта Рублевка раздражает. Оксане Робски это интересно. А меня Рублевка не трогает. Жена моя кокаин не нюхает.

И морально устойчива.

- Кто, жена моя?

Ну.

- Надеюсь.


МЕЧТА О НОСТАЛЬГИИ

Ладно, Хем тебе не близок. А вот Бунин: уехал на чужбину и стал вспоминать русскую деревню.

- Да, это сильная ностальгическая нота.

Но вот и ты предупреди Фридмана, что уедешь в Лондон, просидишь там год безвылазно и будешь писать ностальгические тексты про Рублевку.

- Мне не нужен для этого Миша. Мне нужна внутренняя потребность. А ее нет.

Ничего, ты в Лондоне начнешь тосковать по нескошенным лугам, по мужикам, по березкам. И Рублевка будет тебе уже не Рублевка, а дорожка в поле, родная, как на картинке этикетки «Пшеничной».

- Если б меня выслали и не дали б приехать, может, ностальгия и появилась бы.

Вон как Дубов написал «Большую пайку».

- Да, это банально, но, как писала Ахматова про Бродского…

…Рыжему сделали биографию.

- Его подтолкнули к творчеству.

А ты дружишь с начальством, и тебя не трогают.

- Для литературы это, конечно, минус.

А для частной жизни - счастье… И вот ты разрываешься между этими полюсами. А найми литературных негров, Дюма не гнушался, так чем ты хуже?

- Негры тут не помогут. Мне чего-то такого не хватает, наверное, ну я не знаю… дара. Чтобы так вот сесть и писать - меня сильно почти ничего не задевает. Нету потрясений. Может, будут.


Иллюстрация: Денис Зильбе

автор: Игорь Свинаренко

Медведь

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе