Роман Сенчин — о судьбе писателя-народника XIX века.
В этом году исполнилось 185 лет со дня рождения писателя Александра Левитова, а в следующем будет 160 лет его первой публикации. О нем помнят, книги его издают до сих пор, но они не на слуху, как и сочинения других авторов, которых уже в XIX веке стали называть народниками. Между тем они открыли новую грань литературного мастерства, создали особый, альтернативный тип прозы и, как Левитов, заплатили за это собственными судьбами, сложившимися, как правило, глубоко трагически. Подробнее о жизни и творчестве этого необычного человека, а также о том, почему его прозу, как и прозу других народников, следует читать сегодня, рассказывает Роман Сенчин.
Александра Ивановича Левитова нельзя назвать совершенно забытым писателем. Его книги изредка переиздаются, имя иногда встречается в литературоведческих статьях. Но время все же вымывает его наследие, уносит в пресловутую Лету. Как и наследие того — очень важного — направления русской литературы, к которому его причисляют. Слепцов, Якушкин, Решетников, Эртель, Николай и Глеб Успенские, Нефедов, Омулевский, Левитов — их называли народниками. Сначала иронически и даже ругательно, а потом и вполне серьезно. Они происходили из разных сословий, но в итоге в большинстве своем опростились и ушли из жизни явно раньше положенного срока. В их числе и Левитов.
Странная это, конечно, вещь — веяние времени. Вдруг возникает общность людей, часто друг с другом не знакомых, друг о друге не знающих, проживающих в разных уголках страны, но начинающих заниматься одним и тем же делом. В отношении народников (их еще называли народолюбцами) это проявилось как нельзя более ярко. И трагически.
Нет, ничего из ничего не возникает. Можно протянуть ниточку от Пушкина, который посоветовал братьям Киреевским и Владимиру Далю собирать русский фольклор, а те заразили этой идеей других. И пошли по Руси дворяне с котомками, начали обрастать бородами, надевать вместо износившегося барского платья мужичью одежду, сами постепенно становились мужиками. Но по-настоящему превратиться в мужиков не смогли, спились, покончили с собой.
Левитов родился в селе Доброе Лебедянского уезда Тамбовской губернии (теперь это территория Липецкой области) в семье церковнослужителя низшего разряда — дьячка. Родители видели сына священником и отдали его сначала в духовное училище в ближайшем городке Лебедяни, а потом отправили в Тамбовскую семинарию.
То ли за реальные провинности, то ли за мнимые — «меня обвинили, без суда и следствия, в приводе на квартиру женщин, в непотребном ругательстве своего начальника» — Левитова приговорили к порке. По его воспоминаниям, перед экзекуцией он потерял сознание, месяц пролежал в больнице, а потом решил убежать.
Мать, узнав об этом, «умерла с горя», отец нашел другую жену, которая выжила из дома малолетних брата и сестру Левитова.
Сам же он поступил в Петербургскую медико-хирургическую академию, учился, как мы сейчас говорим, на бюджетной основе. Но и здесь вскоре случилась с ним история, — исследователи до сих пор не выяснили, какая именно, — и Александр Иванович отправился на два года в ссылку на русский Север. Там он был фельдшером, но жалованье уходило на погашение стипендии, которую он получал, учась в академии.
Из ссылки на родину возвращался пешком, подолгу останавливаясь в каком-нибудь селе, приводя в порядок волостные документы, составляя за крестьян прошения, а заодно набрасывая будущие очерки.
Но дома ему места не нашлось, Левитов уехал в Москву, где познакомился с Аполлоном Григорьевым, критиком и одним из столпов почвенничества (как поэта его тогда почти не знали). Благодаря Григорьеву Левитов, по сути, и стал писателем. Дебютировал в 1861 году очерком «Ярмарочные сцены» в журнале «Время», который издавали братья Достоевские.
С тех пор и до самой смерти Александр Иванович метался между Москвой и Петербургом, изредка находя места для заработка в стороне от столиц империи. В этом смысле его судьба очень схожа с судьбой его литературного «крестного» — Аполлона Григорьева. Да и других совпадений хватает: оба умерли, едва перевалив за сорок лет; оба страдали — именно страдали, а не получали удовольствие — от водки. Левитов обращался даже к знахарям, чтобы отвадили. Но оба при этом старались не просто участвовать в так называемом литературном процессе, но и формировать его. Левитов постоянно зажигался выпуском журналов, еженедельников, альманахов. И почти всегда это оставалось только проектами.
Живя, как и большинство почвенников, народников в столицах — «центре умственных интересов», — он мечтал о полях и лесах, мыслями рвался на родину, хотел поселиться «в какой-нибудь малюсенькой деревнюшечке». Вот несколько строк из очерка писателя Павла Засодимского о нашем герое:
«Странные совпадения бывают в жизни писателей, идущих, по-видимому, по разным дорогам к одной доброй цели. Покойный Н. А. Демерт (так же, как Левитов, один из лучших, даровитых русских людей) в последние годы своей жизни постоянно мечтал о том, как он уедет в „Чистопольский уезд”, как он там „отлично” будет жить с мужиками... „Чистопольский уезд” для Демерта и „Тамбовская губерния” для Левитова были такою же обетованною, заповедною страной, какой до последнего времени для малоземельных крестьян наших срединных губерний служат „Ставропольская”, „Самара” и какие-то уж окончательно мифические „вольные земли”. От продолжительных мечтаний, то светлых, то тягостных „Чистопольский уезд” для Демерта и „Тамбовская губерния” для Левитова удалялись мало-помалу на недосягаемое расстояние и наконец облеклись в такие фантастические образы, с какими можно разве сравнить только те видения, что мелькают порой в воображении ребенка, еще живущего в волшебном мире сказок. И судьба их мечтаний была также одинакова... Моисей, положим, хоть издали увидал свою „обетованную землю”, а Демерт и Левитов даже и на такое расстояние не подошли к ней. Оба они умерли вдалеке от своей „обетованной земли”...
— Так чего ж вы, Александр Иванович, не едете туда? — замечал я иногда, когда, бывало, Левитов уж слишком замечтается о своей „Тамбовской губернии”.
— Да вот — все делишки, батенька... делишки! Только бы посправиться с ними малость... Сейчас! — с жаром говорил он и, вдруг как бы опомнившись, понижал тон и конфиденциально добавлял. — Долги! Долгу у меня много, отец родной... Вот ведь что!»
Начав писательский путь ярко и многообещающе, Левитов постепенно растратил уважение к себе редакторов известных журналов, прося авансы, принося вместо крупных произведений отрывки и зарисовки. А о романе он мечтал — опять мечтал — на протяжении многих лет. Снова обращаюсь к очерку Засодимского:
«Должно заметить, что после „Тамбовской деревнюшки” у Левитова вечною любимой мечтой было написать когда-нибудь роман или — как он говорил — „большую вещь”. Им начаты были два романа, начало обоих он читал мне весной 1872 года. Отрывок из одного ненаписанного романа, под заглавием „Говорящая обезьяна”, был впоследствии где-то напечатан. Другой роман был из крестьянской жизни и открывался описанием села, вернее, сельской церкви. Изображение этой церкви — подробное, живое — под своеобразным пером Левитова было прелестно; очень можно было бы напечатать и теперь этот отрывок, если бы он нашелся где-нибудь... Но едва ли эти листочки с наброском сельской церкви не потерялись. По крайней мере, уже после его смерти, когда я виделся в последний раз с его женой, она говорила, что этого отрывка между бумагами покойного не находится. Жаль художественной картинки...»
Здесь — с «художественной картинкой» — Засодимский попал в самую точку не только в характеристике прозы Левитова, но и всех народников. Это как раз и отличает их от вроде бы тематически близких к ним Лескова, Мельникова-Печерского, Помяловского.
Некоторые из народников успели написать свои романы, но и эти романы — цепочки «художественных картинок», а повестям и рассказам скорее подходит определение «очерк». Народники пытались выстраивать сюжеты, создавать литературных героев, но неизменно уходили в детали, в подробности, в мелочи жизни. Буквально захлебывались ими.
В этом их трагедия, но в то же время и великий подвиг, который они, быть может, и не сознавали. Они открыли новую грань литературы — художественность без беллетристики. Поэтому, наверное, их так любил поздний Лев Толстой (вспомним его «стыдно писать про выдуманных людей»), им зло завидовал Лесков, ими восхищался Горький. Даже Бунин, не преминувший упомянуть о том же Левитове грязные подробности, признавал: «Теперь о Левитове никто не знает, не помнит, а он был... когда-то в первых рядах русской литературы и был не случайно, а с полным основанием, хотя талант его не развился даже и в десятой доле должной меры, что полагалась ему...»
Народники/народолюбцы начали с очарования народом, искали в нем огромные созидательные силы, богатые традиции и мудрость. Но очень быстро это очарование и эти поиски перегорали в сочувствие тому положению — материальному, духовному, нравственному, — в каком находился народ. Сочувствие порой выражалось и в форме безжалостного обличения — «стремление к грязи у русского человека природное», — но это было обличение не сверху, а с того же уровня, на каком находились прототипы/персонажи очерков и их автор/повествователь. «Сотоварищи печального пути моего», так характеризует своих героев Левитов.
Обитавший большую часть своей творческой жизни внутри культуры городских низов, он стал одним из самых безжалостных бытописателей этой культуры. Хотя слово «безжалостный» не совсем точно — в его прозе нечто другое; впрочем, умиления там нет и в помине. Зато есть ненатужная, какая-то природная лиричность, даже романтика, удивительная для такого рода произведений.
«Вечер. С неба тихими, грациозно волнующимися пушинками падает первый снег. Сквозь массу этих пушинок, как красавица из-под вуали, светлый месяц любопытно посматривает на далекую от него землю. Тишина и ласка самые успокаивающие лежат в это первозимнее время на душе человека, шатающегося по улицам».
Многие, оставившие воспоминания об Александре Левитове, отмечают двойственность его натуры. То это был добрый, совестливый человек, воплощение интеллигента, то вдруг становился злобным и циничным. Оскорблял, рвал отношения, уходил. И далеко не всегда водка бывала тому виной. Что-то другое... «Страшные загадки русской души», — как сказал Бунин о судьбах Левитова и Николая Успенского.
Аполлон Григорьев назвал книгу своих воспоминаний «Мои литературные и нравственные скитальчества». Таким же скитальцем, больше нравственным, чем литературным, оказался и его протеже Александр Левитов.
Да, книги его пусть нечасто, но выходят. Не знаю, много ли у него сегодня читателей. В любом случае, он не на слуху, в отличие от беллетриста Крестовского с его «Петербургскими трущобами» (впрочем, тут помогла экранизация в виде до сих пор популярного телесериала). Тем не менее Левитова и других народников стоит читать. Это в определенном смысле альтернативная русская проза второй половины позапрошлого века. Художественный нон-фикшн, о котором так много говорят сегодня.
Кстати, совсем недавно на нашем литературном поле возникла новая премия — имени Александра Ивановича Левитова. Вручать ее будут в Липецке. И это отлично — может быть, такие премии, учреждаемые в регионах, как, например, имени Арсеньева во Владивостоке, имени Федора Абрамова в Архангельске, имени Бажова в Екатеринбурге, изменят московско-петербургскую монополию на серьезные награды для писателей. Следовательно, пусть немного, но сместился фокус читательского внимания со столиц на провинцию. Главное — чтобы награждали действительно достойных и за конкретные книги, а не по совокупности заслуг или в связи с юбилеем...