Андрей Иванов // Александр Чанцев: портрет русского писателя в сорок лет

В прошлом году — во второй его половине — в петербургском издательстве «Алетейя» вышла очень любопытная и очень массивная книга (724 с.), со странным сюрреалистическим названием: «Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка». 

Андрей Иванов // Формаслов


Книга сделала ее автора, Александра Чанцева, лауреатом премии имени Андрея Белого. Я с давних пор питаю пристрастие к ижицам и знаю, что писать о них непросто. В прихотливости названия чувствуется вызов. Таким же вызовом была и его предыдущая книга — «Желтый Ангус». Люди до сих пор ломают голову над тем, кто этот Ангус и почему он желтый. Из аннотации известно только то, что Желтый Ангус пьет, не чокаясь. Автор любит загадывать читателям загадки, чтобы книга выделялась на полке среди других книг, цепляла глаз, чтобы руки потянулись и взяли странную книгу. Таков герой моего очерка, Александр Чанцев, человек непростой, вдумчивый и, как мне показалось при нашем знакомстве, несколько закрытый, однако тем он и интересней — хочется его расспросить, растревожить, чтобы он взволновался и разговорился.

Мы встретились на книжной ярмарке в Хельсинки (второго или третьего октября 2015 года). Я помогал переносить книги с одного лотка на другой, он шел к выходу покурить, познакомились и разминулись.

Я почти ничего о нем не знал. Не помню, знал ли, например, что он — японист? Вряд ли. Что родился в Лусаке — тоже нет. В последнее время меня подобные вещи не интересуют, я хочу знать, что написал человек, я измеряю его романами, рассказами, песнями, спектаклями и перформансами. Мне все равно, с кем ты пил, — скажи мне, что ты курил, нюхал, с кем переспал, что написал и т.д.

Я знал, что он писал о Мисиме и Лимонове[1], я читал его рассказ об Эдаме и Лили, «Магазин (hardcore mix)»: поразился узорчатому, богатому на метафоры языку, нисколько не похожему на язык тогдашнего цеха «новых реалистов», и настроению — задумчивая мечтательность, насыщенная эротикой и музыкой; его герои — брат и сестра — бродят, лениво переговариваясь, и совокупляются столь же лениво, как персонажи в фильме «Капризное облако», — я подумал: а Чанцев-то пришел к тому же, к чему и я в поэме «Ночь в Сен-Клу», на декаду раньше (!).

Он выгодно выделяется среди авторов — даже Саша Соколов это отметил в своем благодарном и несколько шутливом отзыве: дескать, Чанцев ездит в «ягуаре», знаком с императорами и тому подобное, — но главное: Чанцева интересно читать! О ком еще, кроме Шишкина, отзывался Саша Соколов положительно, я не припомню. Естественно, с императорами Чанцев не встречается и в «ягуаре» не ездит, но ведь это Саша Соколов написал, этот отзыв теперь можно вырезать и в рамочке повесить на стену; или сделать себе татуировку на груди — и больше ничего не делать: когда ты сдохнешь, тебя будут омывать в морге, посмотрят на твою татуировку и обалдеют: о, классик! С таким пропуском прямо в сокровищницу русской литературы.


Ижицы на сюртуке из снов. Обложка книги Александра Чанцева // Формаслов


Наверняка найдутся авторы, которые скажут: я тоже мог бы собрать толстенный том моих статей и рецензий, очерков и тому подобного. Очень может быть, тут спорить я не стану. Людям, к несчастью, свойственен соревновательный дух, это беда нашей цивилизации, к слову сказать, Чанцев отобрал лучшее, но далеко не всё, — помнится, где-то Лимонов упомянул, что ему захотелось посоревноваться с Хемингуэем и он написал «венецианский» роман не хуже Хемингуэя, — еще тогда, лет двадцать пять назад, когда я прочитал это, то поморщился. Соревнование в литературе невозможно, ибо каждый открывает в себе нечто, какие-то скрытые залежи — у кого-то источник духа, а у кого-то зуб или прыщ, кладовая с бесценными воспоминаниями, которые, увы, не каждый автор может упаковать так, как это сделали Пруст или Набоков. Прежде всего, каждый открывает себя, даже если пишешь не о себе. Процесс сложный, болезненный, мучительный, потому состязание в этом деле мне кажется невероятной глупостью. Чтобы писать, нужна внутренняя тяга, сравнимая с зависимостью; потребность, порой необъяснимая. Подлинное письмо прагматических целей не достигает, письмо работает скорей в ущерб автору, нежели наоборот, оно дает непредсказуемый результат, если пишешь по-настоящему. Необходимы не только умение и красивый стиль, понимание архитектоники и проч., — но и физическая сила и смелость. И для того, чтобы собрать под одной обложкой все, написанное за пять или десять лет, тоже смелость нужна (или подстегивающая автора амбиция). Даже если такие смельчаки и найдутся, то их вряд ли будет много. Потому что такой том отразит как в зеркале человека, и то, что автор в этом зеркале увидит, может стать для него сильным разочарованием, если не приговором. Перечитает автор свои очерки и схватится за голову: мне сорок лет, а я — вот это!

Примерно об этом обмолвился Андрей Сен-Сеньков в Тарту, 17 декабря 2018 года, в апартаментах старинного гостевого дома Domus Dorpatensis. Он приезжал почитать из сборника «Стихи, красивые в профиль» (собрал он его на удивление легко, и даже хотел сделать тоньше, проявив строгость, но его отговорили). Перед выступлением мы немного попили кофе вдвоем, как-то так получилось, что все собирались за большим овальным столом в комнате, предназначенной для выступления, а мы с ним задержались в затихшем зале, похожем на приемную какого-нибудь писателя, и все было так, словно мы пришли на чей-то семинар, будто Сен-Сеньков был не он, а кто-то другой, и сам Андрей вовсе не собирался ничего читать. Мы пили кофе и пошучивали, там было два стола, покрытых плотной зеленой скатертью, на подносе стояли розетки с печеньем (кое-что принесла Лена, его жена). Звук в этом небольшом зале был придушенный, тревожный, на лестнице кто-то ходил, внизу тоже были голоса, но в самом зале было очень тихо, и наши голоса как бы таяли, я даже не все слышал, что он мне говорил, хотя говорил он достаточно громко. Странный эффект, подумал я, может, от волнения? А может быть, оттого, что здание старинное — аж 1755 года, — и оно сонливо проглатывает звуки. А может быть, пустая улица Старого города от тоски надувала здание гостиницы тишиной, — не знаю, Тарту — загадочный городок. Тишина нагнеталась перешептыванием из другой комнаты; зеленые тона, зашторенное окно, стулья с высокими спинками заставляли вытягивать спину… Я представлял, как на него действует атмосфера (я всегда волнуюсь за тех, кто собирается выступать, даже если они сами не волнуются, и даже если я не знаю выступающих лично), — ему, кажется, было все равно. Мы за несколько минут в том тихом зальце сказали друг другу очень много — чуть ли не больше, чем за все время потом, даже в Москве мы так и не поговорили с глазу на глаз (а ведь только это идет в счет). Как бы между делом Андрей сказал, что они дружат с Чанцовым…

— Вот как. Я и не знал.

— Да, мы давно скорешились, — сказал Сеньков, глядя на меня немного сверху своими глубокими глазами (как он похож на Клауса Кински, подумал я), — на концерты вместе ходили, бухали…

— Угу, — и торопливо вставил, что завязал (сейчас я с этим Кински сорвусь и через месяц себя не узнаю!).

*

«Желтый Ангус». В первый рассказ шагнул, как в фильм Хон Сан-су.

«Японские» рассказы сначала мне понравились больше других. Слегка сэлинджерские, его герой — молодой циник, этакий двадцатилетний мизантроп — на всех смотрит с презрением, в том числе и на русских: гитара, водка, «рубленые рожи из Владика», «как нас родители такими делают!». С героем молодого Чанцева приятно куролесить, он много пьет, занимается сексом с кореянкой в туалете. Да, я б в такой атмосфере подольше оставался! Я подумал, что можно было бы сделать еще семь-восемь похожих серий — чтоб персонажи пили, шлялись, долбились и говорили что на ум взбредет, расплести клубок и для каждого придумать отдельную историю, и все на улицах Токио… Получился бы Trainspotting или “Герой нашего времени”, подумал я без иронии, с приятной, немного завистливой фантазией: вот бы так сделать… Не обнаружив продолжения, слегка раздосадованный, пошел прыгать по сборнику, как в классики, и вот оказался «У тишины, или СССР 2013»: сложно выстроенный рассказ с разочарованием в настоящем, оно вызывает отвращение. Он помнит другую Москву — в трауре, в его районе звучали Шопен и Мендельсон; бесспорно, Союз умирал значительно и величаво, поэтому современники герою рассказа смешны, и он их жалеет, это не тот циник из «японских» рассказов — он понимает, что все варятся в одном Аду. Воспоминания о траурной Москве окрашены вспышками из его собственного детства. «У тишины» — этакая «Весна в Фиальте». Детство здесь почти набоковское — велосипедные прогулки, счастье. Смерти сопутствуют набоковские метафоры — то вдруг карандаш в точилке, то бабочки (они появятся чуть позже в самом, на мой взгляд, пронзительном рассказе «В кавычках», и будет их не меньше, чем у Гарсия Маркеса). Замечательные черепашки: Маргуша и Шарлотта. С черепахой у меня в детстве была точно такая же история: бабушка на огороде нашла, предположительно, убежала от соседей, но никто из них не признался. «У тишины» — лирический рассказ, он открывает анфиладу похожих рассказов, о которых я скажу чуть ниже, потому что они составляют сегодняшний багаж, с которым автор работает, и этот багаж будет меняться.

*


Александр Чанцев и Андрей Иванов // Формаслов


До появления «Ижиц» мы все-таки встретились с Александром, он приехал в Эстонию с РА в середине июня 2019. Мы гуляли по местам Сталкера: начали в порту, пошли к трубе (с большими буквами UN) бывшей котельной электростанции (ныне Котел культуры — мультифицированный центр мероприятий), издали посмотрели на арендованный Ноланом для съемок Горхолл, поговорили о музыке, я рассказал о концертах Ленинградского рок-клуба, «Гражданской обороны» — и так вплоть до приезда Пахома и «Вивисекторов» (10 декабря 2011 года они выступили на сцене Куку-клуба, после чего — со слов Пахома — он слег в психушку на два месяца); погуляли у Батарейной тюрьмы, отправились через парк Канути в квартал Роттерманни…

Мы часто останавливались, и тогда он ловко доставал из рюкзака лаптоп и что-нибудь записывал (он не плодит вокруг себя бумажки, пишет сразу в лаптоп). 

Важная черта: Чанцев говорит негромко, даже тихо, иной раз приходится переспрашивать. Я вспомнил японцев, которые руки к себе прижимают, — и он не жестикулирует и даже руки по-печорински к бокам прижимает. Говорит взвешенно, напрягая губы и будто глядя на невидимый телесуфлер.

Мы беседовали обо всем понемногу, я признался, что не читал Лимонова, он, кажется, не поверил; я объяснил: ко мне довольно рано попала машинописная рукопись «Розы распятия», — так что, потом было не до Лимонова. Я ожидал реакции — ее не последовало. Я рассказывал о писателях, которых встречал в разных странах, и так мы установили, что встречали Хидэо Фурукаву. Я познакомился с ним в Лахти, на писательских чтениях, в 2017 году. Фурукава пригвоздил меня чтением своей прозы — это было круче самого искрометного рэпа! Читал он долго, минут двадцать, кричал, прыгал, рычал, улюлюкал, издавал звуки города.

— Да, да, я все это тоже видел, — сказал Чанцев. — Поразительное совпадение.

Действительно, вероятность того, что два русских, не сговариваясь, в разное время встретят одного японца, скорей всего меньше ноля. Александр хотя бы по работе с ними встречается, а я знаком только с двумя прекрасными представителями Страны всходящего солнца: один из них Хидэо Фурукава, а вторая (не без гордости, — возможно, я вообще затеял весь этот очерк, чтобы написать это имя) — прекрасная Кирилола Онокоро[2]. Наверное, в моей голове еще тогда наметилась эта словесная авантюра, потому что я, все еще не отдавая себе вполне отчета, повлек моих друзей с Вышгородской смотровой площадки, где мы сфотографировались с Александром (спасибо дорогой РА), в арт-район Теллискиви, где мы встречались с Кирилолой и Павлом С., благодаря кому я с ней и познакомился. Мы сидели в одном из кафе квартала, неподалеку от того места, в котором выступала Кирилола, Саша опять что-то писал, а мы с РА говорили о «ДАУ», аяхуаске и необходимости присутствия курандеро во время церемонии. Александр выныривает из своей писанины, словно заспанный, с некоторым недоумением на все поглядывает и спрашивает:

— Я один не знаю, что такое аяхуаска и для чего ее употребляют?

Не совсем стандартный турист, он сидит на большом камне, опустив ноги в Таллинский залив, и пишет. Мы гуляем с РА по песку, фотографируем его, фотографируем паром у него за спиной. Он выходит из воды, мы гуляем по песку, по набережной, идем мимо Русалки, переходим дорогу, РА достает сигарету, заодно проверяет телефон (ей часто звонили), держа его на отлете, говорит:

— Я делаю вид, что я на работе, — и смеется.

Воспользовавшись паузой, Александр достает из рюкзака лаптоп и пишет. Прошлись по залам КУМУ, только сели в кафе — он снова пишет! Каждый час что-нибудь записывал.



В «Ижицах» много знакомых имен (это своеобразный «философский пароход»). А сколько новых, еще хорошенечко не распробованных авторов! Вот «как кобра» разворачивает повествование Ахмед Хамди Танпынар, классик новой турецкой литературы. Чанцев не скупится на похвалы: «турецкий Джойс», «декадентствующий Гюисманс», «фланерствующий Пруст», который бросает в читателя «селиновско-чорановские по накалу безнадежности высказывания», — уже хочется почитать.

А вот «Книга непокоя». Фернандо Пессоа я увлекся в Брюсселе, когда жил там в июне 2016 года, работал над «Кладбищем», а в перерывах шатался по городу — фланерствовал, как сказал бы Чанцев. Хозяин квартиры как бы случайно оставил на журнальном столе The Book of Disquietude. С собой я привез целый чемодан необходимых для романа книг, но ведь читать то, что необходимо, всегда хочется меньше случайных авторов — они такие заманчивые…

Чанцев пишет об этой книге, нанизывая цитату на цитату, почти не комментируя. Я помню, что тоже многое выписывал из Пессоа — просто потому что красиво; я был им сильно озадачен, но — приятно озадачен; если бы меня попросили написать об этой книге, то я, наверное, сказал бы — почитайте сами, поразительная книга, удивительные в ней настроения, атмосфера… и все, я бы ничего больше не смог сказать. Теперь многое забылось, но помню, что никак не мог понять, почему герой Пессоа говорит, что декадентство — это потеря бессознательного, я и до сих пор не понимаю: как можно потерять бессознательное? Оно ведь никуда деться не может: сердце стучит, хочешь ты этого или нет, и остановится, тебя не спросив (наверное, речь шла об отказе признать в себе бессознательное, о позе).

Вот он пишет об Эрнесте Юнгере, я тут же вспоминаю, как о нем впервые прочитал в эссе Вячеслава Кондратовича (он цитировал Юнгером данную Луи-Фердинанду Селину весьма лестную характеристику — «крайне опасного типа человека-нигилиста»)[3]. Этим (и не только) цепляют «Ижицы» — ты находишь свое, припоминаешь старых знакомых авторов, вспоминаешь тех, кто тебе о них рассказал. В «Ижицах» есть система, которая зависит от того, чем оперирует автор, т.е. своя палата мер и весов, свое топливо: работоспособность в юнгерах, пассианарность — в летовых («я всегда буду против»), безнадежность — в чоранах и т. п. По мере привыкания система включается: подмигивают светофоры, гудят гудки, взлетают флажки, — рецензии, рассказы, эссе звенят, перекликаются, как птицы в весеннем лесу.

(О самом авторе мы узнаем в скобках или коротеньких отступлениях: «в моей университетской филологической магистратуре и аспирантуре не было ни Беньямина, ни Бодрийяра — все важные книги читаешь сам»: очень ценные скобки. Он рано начал читать Ницше и Даниила Андреева, в 12-13 лет, собирал кактусы и увлекался религией: интервью — это что-то вроде примечаний.) 

Чанцева подпитывают его герои: Ницше, Д. Андреев, Мисима, Лимонов. Кстати, хороший некролог Лимонову — Чанцев умеет понять своих героев, умеет прощать им слабости и заблуждения (кто мы такие, чтобы судить о заблуждениях других, — нам бы со своими справиться). Но не стремится к ним приблизиться — я спрашивал: удалось ли пообщаться с Лимоновым? Нет, говорит, несколько раз в городе видел, но ни разу не поговорили, — и добавил, что не очень-то и хотелось… Некролог Лимонову написан с восторгом и надрывом, Чанцев не приватизирует покойного (никто, дескать, его не понял, один я понял, — этого нет).

Его герои: Летов, Трокки, Чоран, Симона Вейль, Юнгер, Эзра Паунд… Он восхищается ими, заряжается от них энергией, но не позволяет их идеям замутить свое видение. Герои нужны затем, чтобы стимулировать себя для работы. (Кажется, больше всего Чанцев берет от Юнгера, который много читал и много писал о прочитанном.) У меня, например, нет героев, меня никто не восхищает, скорей наоборот, люди для меня — источник сильного разочарования и расстройства, именно разочарования и расстройства меня стимулируют, предательства, подлость, разврат. Чтобы написать хорошо, Чанцеву нужна страсть, восхищение, высокие качества, которые он часто обнаруживает в изгоях, в маргиналах и ауткастах, забытых или недооцененных; или аутоагрессия, наркотики, суицид. На мой вкус, его лучший опус об Александре Трокки, великом мастере в области саморазрушения. Чанцев о нем написал столь заразительно, что вслед за его статьей роман Трокки «Молодой Адам» вспомнили и переиздали! Потрясающе написано о метафизической тишине Владимира Казакова. Восхищение Бибихиным помогает Чанцеву справиться даже с вечным «мерзким» вопросом о «славянофилах» и «западниках». Но вот машина элегантного стиля въезжает в «ад, в который некоторые не попадут», и — вязнет, водитель из нее вылезает, разводит руками и беспомощно вскрикивает: «Что ты там делал четыре года?! Четыре года… Что ты там делал?!» Это не толстовский вопрос «что же нам все-таки делать?», — нет прежнего напора, нет силы в словах. Меня изумляет падение стиля, обескураживает нелепость скрюченной позы рецензента — он юлит, а не лавирует! А все потому, что Прилепин — не Бибихин, он не оставляет пространства для маневра, тут все предельно ясно. Поэтому от рецензии на книгу «Некоторые не попадут в ад» остается чувство неловкости за героя моего очерка. И неловкость эта знакомая, этот спазм сделался привычным, как геморрой или ревматизм. Всех нас где-нибудь да прихватывало, и, скорчившись, мы что-нибудь лепетали, пряча руку в карман, ссутулившись, торопились незаметно уйти, чтобы не попасть в общий фотоснимок. Сначала у меня возникло желание оставить его в этой позе (еще бы, я пишу в те дни, когда Захарка сзывает свой отряд идти на Мемориал подобно тому, как Трамп призывал свою шпану «продемонстрировать силу»), — но именно по этой причине я и решил, что нельзя бросить на полуслове и уйти, нужно довести до конца начатое, и об этой рецензии, слегка с душком, тоже написать надо, она самая говорящая, скрюченная поза автора симптоматична, без этого спазма не было бы «книги пятилетки», любую другую рецензию из этой книги можно было бы выкинуть, а эту не выкинешь — без нее портрета не получится.

*

В рассказах 2016 — 2017 годов (а именно: «Дерево вспять», «Источник игры», «Гумусовый горизонт», «Пыльца мертвых» — все входят во вторую часть «Желтого Ангуса») те же темы, что и в рассказе «У тишины», однако выточены они более прихотливо, автор пишет от первого лица, но редко говорит «я», он стремится к тишине, находится в глубокой задумчивости, редко с кем разговаривает (таксист, мама), в основном, герой пребывает в состоянии созерцательности; это холодноватые, иногда горькие истории, коллажи, ламентации. Когда я первый раз читал «Дерево вспять» (кажется, в «Топосе»), я подумал: прогулка Стивена Дедала у моря… «Бесплодная земля»… Что еще? Снова детство — «только в детстве был счастлив», «смерть на паузе», «кредит радости, за который у тебя всю жизнь отнимают». Здесь мало города — все больше желание уехать из города: дача, деревья, вода, небо. Эти рассказы написаны в направлении Тишины, очень аскетичное письмо; мысли вшиты в выписки, цитаты, стихи — цитаты выражают настроения автора, заменяя собственный текст: зачем выдумывать свое, когда можно процитировать? Иногда он пишет с раздражением: «блоголожество»; «из всех физиологических отправлений человека отвратительнее всего болтовня». Признается, что лучшие тексты ему приходили на границе — при проверке документов — или между сном и явью (потому и не были записаны). Продолжением «Желтого Ангуса» можно считать рассказ «В кавычках»[4] («кавычки сна», «кавычки-тиски» смерти, те самые ижицы), — наиболее пронзительный и мне очень близкий рассказ, в котором исподволь, остраненно, снова избегая местоимение «я», автор нашептывает о смерти близких, и ему внимает разве что «утешительная тишина», потому что все остальное довольно мрачно: 

«Бабушку и дедушку привезли на дачу. Которую они строили, так любили, жили, дед весь участок в огород образцовый вплоть до экскурсий из Тимирязевской академии. Не весной, правда, а осенью. Но и осенью сажают же. Высыпали, прах их вместе в земле. Такая нам с мамой по отдельности – Ты не удивишься? Я так же и подумал – пришла в конце мысль. Чем общежитие колумбария или могила в чужой земле. Просто прах. Как зола из печки и после костров, которую мы всегда собирали на удобрение. Я прочел молитву, мама посадила цветы. Мелкая фракция, конец сезона». («В кавычках»)

Переведя дух, герой себя отвлекает — наблюдениями, книгами, облаками, музыкой, Бибихиным…

Вдруг опять:

«В МФЦ среди прочих постпохоронных документов дали – “справку об одиноком мертвом”, одинокое проживание подтверждающее. Весь Беккет в одной справке». («В кавычках»)

И снова — Гельдерлин, Рильке, Ахмед Хамди Танпынар…

Эти поздние рассказы похожи на блокноты, где каждая страница испещрена мелким почерком, они полны оговорок, в которых сам автор, читать следует с мощной лупой внутреннего зрения — простым глазом такое не взять, идти по зазорам, возвращаться, читать и словно переводить (с языка поэзии). Густая, тугая, как пружина, проза; непривычный для глаза строй предложения. Внутренние наблюдения (своего рода ненаписанный дневник, который аккумулируется в виде помет памяти) пресекаются афоризмами. Чувствуется, что вдохновителями были и Вагинов, и Добычин (о, письма Добычина!); из более поздних, возможно, Ян Сатуновский; возникает отдаленное сходство с фрагментированной прозой Павла Улитина и Александра Ильянена (мои ассоциации, автором отвергнутые). Такая сжатая, зашифрованная, слишком личная проза (личное заботливо обернуто в заимствования), написанная с задачей оттолкнуть, не поддаться читателю. Улитин болезненно переносил собственное отсутствие: «я словно не существую», «меня казнят неупоминанием», — рассказчик Чанцева убегает от существования к тишине: он сам себя казнит, торопит избавиться от имени, от себя: «Меня слишком много для меня. Половины бы хватило. Или даже трети. А вот для жизни, практической “жизни” – меня не хватает». («В кавычках»)

*

Может быть, безудержная работа, которой Александр Чанцев себя изнуряет (он ни за что не признается, но со стороны видней), необходима ему не только затем, чтобы уйти от мучительных переживаний, справиться с бессонницей (бессонница — стержень всякой хуеверти), но чтобы выключить в голове «блоголожества белый шум», чтобы избегать идиотов, которых расплодилось в последние годы очень много. Ведь раньше он писал меньше, как мне кажется; эта пятилетка выдалась у него весьма плодотворной! А как раз за последние пять лет появилось множество агрессивных типов, похожих на Громова из «Палаты №6», эти Громовы — не важно, на чьей они стороне: трампутинистов или либералов, — красят мир в два цвета и готовы вырвать твое сердце, если ты не согласишься с ними; как правило, это бедные, безработные, довольно неустроенные люди — вроде меня, почему меня с ними часто путают. Я от них прячусь, ныряя то в Диккенса, то в Толстого, «Войну и мир» в третий раз за последние два года перечитываю, не от хорошей жизни! Все потому, что назойливые субъекты так и норовят плюнуть в душу. Особенно несносны типы с новейшей моделью смартфона, они себя ведут как те последние люди, о которых говорил Заратустра: верят, будто знают все, и смеются без конца. Так и хочется их чем-нибудь тяжелым огреть, War and Peace (Vintage Classic, 1 273 страницы) для этого хорошо подходит. Всегда, когда иду в какое-нибудь официальное учреждение, — в банк, например, — беру с собой и на всякий случай перед клерком выкладываю. Потому что в этих заведениях перестали травить тараканов и они превратились в клерков, притворяются будто все понимают и могут учить меня жизни, среди них встречаются потрясающе экземпляры, очень заносчивые, очень правдоподобно очеловеченные этим качеством, но стоит над такой тварью занести том, как тут же из них лезут усы и они ползут, перебирая лапками по столу. Высокомерие у нас как всегда в моде, я заметил, что высокомерие на всех действует одинаково, разница между глупыми и сравнительно неглупыми людьми в следующем: глупцы напускают на себя высокомерный вид затем, чтобы казаться умными, а умные в своем высокомерии становятся похожими на прижатую к стенке крысу. В общем, людей, от которых Александр устремляется в свое странствие по книгам, развелось в наши дни много, причин для творческого отпуска хоть отбавляй, поэтому он, думается мне, и пишет столько. Недавно на сайте Андрея Левкина[5] появились сказки Чанцева, вышел свежий киберпанковский рассказ Junak[6], свежие публикации в «Дружбе народов»[7] и «Новом мире»[8], микропроза «Аскета» в №174 Лиterraтуры[9], регулярно появляются записи в ФБ, фотографии (одна из последних фотографий с Троице-Лыковского кладбища меня особенно заворожила: перед надгробием статуя девушки, на плечах и голове ее лежит снег — будто белый ангел обнимает, и над всем кладбищем поднимается безобразная многоэтажная громадина), кинообзоры, пронумерованных отчетов (пошаговые записки путешественника) в этом году не было — никто не путешествует и Чанцев не исключение, зато список прочитанных книг, кажется, стал длинней. Каждый год 30 января он вывешивает в Фейсбуке список за год прочитанных книг (если честно, я ни одного не прочел до конца, настолько они длинные). Но оставим его теперь. Не станем мешать. Будем ждать новых героев, новых эссе и рассказов. Может быть, первый роман…    

Андрей Иванов, Tallinn, январь 2021


Андрей Иванов родился в Таллине в семье рабочей и милиционера. После окончания средней школы работал на судоремонтном заводе сварщиком. Окончил филологический факультет Таллинского педагогического университета. Жил в Скандинавии. Работал сторожем, дворником, сотрудником интернациональных телефонных центров. Публикуется с 2006 года в журналах. Автор журналов «Русская проза», «Носорог», «Опустошитель», «Новый журнал» и др. Лауреат премии им. Марка Алданова, Русской премии, фонда «Капитал культуры Эстонии», премии «НОС» (2013), финалист «Русского Букера» (2010, 2013). Автор романов «Путешествие Ханумана на Лолланд», «Бизар», «Исповедь лунатика», «Горсть праха», «Харбинские мотыльки», «Обитатели потешного кладбища», «Untermensch», «Театр ужасов», повестей, новелл и эссе. Его романы переведены на эстонский, французский, немецкий, английский, финский и македонский языки.


[1] Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова. М.: Аграф, 2009
[2] Кирилола Онокоро широко известна как основательница японской рок-группы eX-Girl.
[3] Вячеслав Кондратович. Юродивый во французской литературе. (Впервые опубликовано в качестве предисловия к первому русскому изданию романа «Из замка в замок»: «Евразия», СПб, 1998)
[4] Впервые опубликован в «Дружбе народов» № 6, 2019.
[5] Post (non) fiction: https://postnonfiction.org/narratives/talesnight/
[6] «Топос»: https://www.topos.ru/article/proza/junak
[7] Рейволюция против современного мира. Дружба народов, 2020, №12.
[8] Философ-зуб, или как одолжить деньги по Хайдегерру. Новый мир, 2020, №12.
[9] http://literratura.org/issue_prose/4223-aleksandr-chancev-asketa.html


Анна Маркина
Редактор Анна Маркина – поэт, прозаик. Родилась в 1989г., живет в Москве. Окончила Литературный институт им. Горького. Публикации стихов и прозы – в «Дружбе Народов», «Prosodia», «Юности», «Зинзивере», «Слове/Word», «Белом Вороне», «Авроре», «Кольце А», «Южном Сиянии», журнале «Плавучий мост», «Независимой Газете», «Литературной газете» и др. Эссеистика и критика выходили в журналах «Лиterraтура» и «Дети Ра». Автор книги стихов «Кисточка из пони» (2016г.) и повести для детей и взрослых «Сиррекот, или Зефировая Гора» (2019г.). Финалист Григорьевской премии, Волошинского конкурса, премии Независимой Газеты «Нонконформизм», лауреат конкурса им. Бродского, премий «Провинция у моря», «Северная Земля», «Живая вода» и др. Стихи переведены на греческий и сербский языки. Член арт-группы #белкавкедах.
Автор
Анна Маркина
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе