Ким Смирнов: Сколько дней между 22 июня и 9 мая, или четыре фронта Юлии Друниной. Из личного дневника

Больше всего не отмеченных указами Героев Советского Союза лежат в безымянных братских могилах 41-го года (а то и вовсе без могил).

16 июня 1991 г. Воскресенье. Думаю, больше всего не отмеченных указами Героев Советского Союза лежат в безымянных братских могилах (а то и вовсе без могил) на всём пространстве от западной границы до московских застав. Ибо самой нераскрытой, неизученной тайной нашей окончательной Победы и по сей час остаются истинные масштабы и последствия трагического сопротивления в тот сорок первый, в тот страшный год. Но именно это сопротивление сорвало рассчитанные с дотошной немецкой педантичностью буквально по дням и часам взятие Москвы, Ленинграда и выход на линию двух «А» (Архангельск -- Астрахань) ещё до осенних распутиц.

Правда, что целые полки в то лето обращались в бегство, что в «котлы» окружений попадали тысячи и даже сотни тысяч бойцов и командиров Красной Армии. Но есть и другая правда. Та, которой Михаил Кульчицкий нашёл определение, что сродни по точности математической формуле: «Не до ордена. Была бы Родина с ежедневными Бородино». Есть правда этих «ежедневных Бородино» -- от Брестской крепости, Смоленска, Ленинграда, Севастополя до безымянных высот, где насмерть стояли наши соотечественники, потерявшие в этой войне не только жизнь, но и свои имена. Таких рубежей, крепостей, очагов сопротивления оказалось гораздо больше, чем это было спрогнозировано германскими стратегами, разведчиками, аналитиками.

А всё-таки спасли Россию

В крови, в проклятиях, в пыли

Те безымянные святые,

Что в сорок первом полегли,

Что задыхались в катакомбах,

Отстреливались из болот…

Там, у не отданных высот,

Ржавеют кубари и ромбы.

И кости вымыты уже

Дождями полувековыми

На безысходном рубеже,

Где перечёркнутое имя

Под гусеницами всё горит.

Но мы его не разгадали,

Но не остыли те скрижали,

Но сердце всё ещё болит.

И вечны минные поля,

И, тыщу лет пройдя и боле,

Ты не оплатишь этой боли,

Быльём поросшая Земля.

2 января 1992 г. Четверг.

Памяти Юлии Друниной.

«Други!

Я вас вынесу из огня!»

(Юлия Друнина. «Друня»).

«Людям моего возраста необходимо заботиться о своей душе. Душа у человека не только имеется, но и часто болит. И пусть простят мне это верующие, я не думаю, что душа бессмертна. Всё же каждому из нас необходимо иногда оставаться наедине со своей совестью». (Илья Франк, академик АН СССР, лауреат Нобелевской премии. Из дневника 1988-1989 гг.).

Убивает себя Поэзия,

Душит газами в гараже.

Между жизнью и смертью по лезвию

Дважды ей не пройти уже.

Не остаться самой собою,

Cердце смертное обнажив,

И не выйти уже из боя,

И не вынести тех, кто жив.

Не виня никого в финале,

Выйти вовсе из той игры,

Где лицо своё променяли

На данайские мы дары,

Где от совести до заводов –

Всё промотано до конца.

Убивает себя Свобода,

Не теряющая лица.

21 мая 2014 г. Среда. К нынешнему Дню Победы наша «Новая» выпустила, может быть, один из самых лучших номеров за свою уже более чем 20-летнюю жизнь. Он весь построен на сопряжении, сплаве подлинных документов – наградных листов Великой Отечественной со стихами поэтов-фронтовиков Бориса Слуцкого и Булата Окуджавы. Магия (мистика?) чисел: если считать по современному отрывному календарю, между 22 июня и 9 мая 22 и ещё 22 дня с водоразделом между весной и летом 1 июня, в День защиты детей. И сегодня, 21 мая, по этому календарю мы, вроде бы, даже ближе к 9 мая, хотя и поётся в песне: «День Победы, как он был от нас далёк…». Но между 22 июня 1941 года и 9 мая 1945 года уже 1418 огненных, кровавых дней и ночей. И, как сказано в аншлаге к этому номеру, более 30 миллионов подвигов, задокументированных в наградных листах (и сколько ещё незадокументированных!).

А рядом – дорогие мне, но нынче редко перепечатываемые стихи Слуцкого об убитом солдате. Не пойти на фронт он не мог:

«Ему военкомат повестки слал.

С ним рядом офицеры шли, шагали.

В тылу стучал машинкой трибунал.

А если б не стучал, он мог?

Едва ли.

Он без повесток, он бы сам пошёл.

И не за страх – за совесть

и за почесть.

Лежит солдат – в крови лежит,

в большой,

А жаловаться ни на что не хочет».

И его же «Писари» -- о соотношении реального подвига и его отражения в официальном документе, в газетном материале, в художественной прозе и стихах, наконец. Если хотите, «музыкальный ключ» к номеру. Именно в этом ключе воспринимая использование в нём поэтических строк, спросил Олега Хлебникова, отбиравшего стихи, почему в номере нет его учителя Давида Самойлова. Ответ был: День Победы нынче фактически совпал с юбилейными днями рождения Окуджавы и Слуцкого. Хорошо знал это, но, честно говоря, как-то не обратил внимания на очевидный повод обращения к их стихам о войне – так органично срослись они с документальной первоосновой номера.

Но если вспомнить поэтов-фронтовиков, которые родились в майские дни, совпавшие потом с их молодостью и ставшие днями Победы, то лично для меня тут не хватает ещё одного имени. 7 мая родился Борис Слуцкий, 9 и 10 мая – бывшие на пять лет его моложе одногодки Булат Окуджава и Юлия Друнина. Это были очень разные личности и поэты. Но это были люди одной судьбы, одной Победы. Той самой, которая «одна на всех, мы за ценой не постоим». Цена оказалась неимоверно высокой. И всё же у их поколения, в подавляющем большинстве не вернувшегося с Войны, не было сомнений, платить её или не платить.

Юлии Друниной 10 мая 2014 года исполнилось бы 90 лет. И, кто знает, может и дожила бы она до этого почтенного возраста, не оборви сама свою жизнь на 22 года и без малого ещё на шесть месяцев раньше. А я впервые прочёл её стихи, когда она только-только переступила 30-летний порог (когда же, на десять лет раньше, кончилась война, было ей всего 20 и лишь на следующий день стало 21).

Проходил тогда студенческую практику в «Комсомолке», в её литотделе, где при редакторе отдела Алексее Аджубее и заве Юрии Иващенко собрался такой сильный коллектив сотрудников, какого, может быть, никогда здесь потом уже и не было (хотя, конечно, возможно я и идеализирую свою молодость): Екатерина Русакова, Елена Смирнова, Наташа Колесникова, Нателла Лордкипанидзе.

Высокий профессионализм, неподкупная оценка событий в искусстве и их авторов по гамбургскому счёту – всё это было при них. Но у них всех вместе была ещё одна замечательная черта – первооткрывательское чутьё на новые таланты. Чуть ли не все, кто потом стали первыми именами в нашей поэзии и прозе, были тем давним литоделом «КП» поначалу открыты, взлелеяны, обласканы даже (хотя позже им порой пришлось попадать и под холодный душ той же, впрочем, уже не той самой «Комсомолки»). И Новеллу Матвееву «КП» открыла и поддержала. И – посмертно – Сергея Чекмарёва. И многих-многих других.

Свои стихи Евгений Евтушенко впервые опубликовал в «Советском спорте». Так я считал, вычитав это в какой-то газете. Но вот уже в новые времена корреспондент «Комсомолки» Александр Гамов позвонил живущему в американском городе Талса Оклахомской губернии Евтушенко. Во время разговора было сказано, между прочим: «Первое же ваше стихотворение было напечатано именно в нашей газете». Евтушенко сказал: «Я об этом помню» («КП», 12.05.2014 г.). Хотя, конечно, о самых тесных связях Евтушенко с «Комсомольской правдой» в начале его пути я знал и раньше. На одной из встреч редакции с писателями в нашем Голубом зале он с большой теплотой говорил об «уроках», которые давала ему в отделе литературы и искусства Елена Евгеньевна Смирнова.

Меня же во время практики эта моя однофамилица держала в ежовых рукавицах, обучая тому, как надо отвечать отвергаемым авторам комсомольского и даже пионерского возраста, которые буквально заваливали «Комсомолку» горами писем с рифмованными строчками (редакция в те годы обязана была ответить на каждое письмо).

Конечно, были и «стандартки» ответов, горячо рекомендовавшие «юным гениям» побольше читать Пушкина, Некрасова, Маяковского и брать у них уроки поэтической грамотности. Однако Елена Евгеньевна подвигала меня на многостраничные разборы чуть ли не каждой строчки. И если есть хоть одна стоящая – советовала непременно похвалить. Говорила: «Большинству из них в поэзии ничего не светит. Но попробуйте объяснить это так, чтобы дошло, почему их зарифмованные тексты – не стихи. Пушкин и Маяковский из наших «стандарток» ничего ведь на самом деле объяснять им не станут. А главное: написать надо так, чтобы Ваш ответ не обидел, не окорябал человеку душу. Может быть, на всю жизнь».

При этом сама она в обиходе была женщиной суровой. Её, мне кажется, все вокруг даже немного побаивались и за глаза почему-то звали Крокодилом. Она это знала, но в ответ только добродушно посмеивалась.

Однако настоящей моей Первой Учительницей тогда была (и осталась на всю жизнь) Екатерина Ивановна Русакова, в те годы известная очеркистка. Именем её отца названы и улица, и знаменитый мельниковский клуб – памятник отечественного конструктивизма. Там сейчас театр Романа Виктюка. Одно из самых первых её детских воспоминаний: отец о чём-то горячо спорит с Лениным, а она, совсем ещё крохотная девочка, путается у них под ногами. В жизни она была человеком исключительно скромным, деликатным и добрым. Друживший с ней Михаил Пришвин дарил ей свои книги с надписью: «Красной шапочке от старого Серого волка» -- она в молодости действительно носила вязаную красную шапочку.

Во время практики Екатерина Ивановна почему-то взяла надо мной шефство. И продолжилось оно потом до самой её смерти. Хотя поначалу я её нередко больно огорчал своим тогдашним идиотским, невежественным, чёрно-белым, без оттенков, с категоричными только «да» или только «нет», ригоризмом. Одни вещи воспринимал с необузданным восторгом, другие так же необузданно отвергал от порога. За одно из таких отрицаний мне теперь, задним числом, особенно мучительно стыдно.

В те дни Наталия Сац, создательница первого в мире детского музыкального театра, – она начала его «строить» ещё до войны, но это «зодчество» было прервано пятью годами лагерей и последовавшим за ними запретом жить в столице --, предпринимала первые попытки вернуться к тому, за что её потом назовут «матерью детских театров мира». И литотдел «Комсомолки» эти попытки активно поддерживал. Екатерина Ивановна предложила мне написать впечатления от одного из сборных концертов, которые созданный Наталией Сац детский музыкальный коллектив давал на летней сцене в Сокольниках. Вернувшись с концерта, я сказал, что он мне не понравился и писать я ничего не буду. Екатерина Ивановна, буквально взяв меня за руку, на следующий день поехала со мной в Сокольники на повторный концерт. И потом долго объясняла, почему он на самом деле прекрасен. Но я в конце упрямо сказал: «А мне всё равно не нравится».

Теперь, когда мною уже прочитаны изумительные «Новеллы моей жизни» Наталии Сац, когда над куполом её осуществлённой мечты, её театра парит «Синяя птица» (музыку к знаменитой постановке одноимённой пьесы Метерлинка в МХТ написал когда-то её отец), я знаю, каким великим она была Мастером. И какой мудрой женщиной. Когда, например, однажды её спросили: «Какая из моделей современной демократии подошла бы России?», она ответила: «Шведский социализм. Но где нам взять столько шведов?» И теперь мне до горящего лица стыдно за себя тогдашнего.

В тот раз заметки о концерте написала сама Екатерина Ивановна. А от меня, казалось бы, она должна была тогда навсегда абстрагироваться. Но почему-то этого не сделала. Почему – до сих пор не пойму.

Столь долгая экспозиция – чтобы ясно было, каким и в какой обстановке я впервые встретился как раз на странице «Комсомолки» с подборкой стихов Юлии Друниной. Стихотворения очень понравились. Первое – «Зинка»:

«Знаешь, Юлька, я – против грусти.

Но сегодня она не в счёт.

Дома, в яблочном захолустье,

Мама, мамка моя живёт…»

Памяти однополчанки, Героя Советского Союза Зины Самсоновой.

Второе, очень мелодичное, было о тихой, кажется, белорусской речке, в струях которой ловят плотвичку тонкие руки плакучих ив.

Услышав мои придыхания по поводу этой подборки, Екатерина Ивановна сказала: «У неё только что вышел новый сборник. Хотите о нём написать?» И позвонила кому-то. Потом дала мне листок: «Вот адрес. Спросите Николая Старшинова. Он даст вам книгу».

Рецензию я написал. Её даже набрали. Но из гранок на полосу она так и не вышла. Текст у меня не сохранился. Полагаю, это было нечто щеняче наивное. А счёт, повторюсь, у тогдашнего литотдела «КП» к тому, что он выдавал на гора, на газетные страницы, был гамбургский.

Теперь, по завершении её жизненной и творческой стези, можно сказать, что главными её темами были Война, Женщина, прошедшая фронт, на Войне и после неё, судьба России на финише ХХ века и – Любовь. И когда гамбургский счёт истории оставит из русской поэзии минувшего столетия только самое-самое, два её стихотворения непременно выдержат этот счёт. Первое – о Войне. Второе – о судьбе России.

Первое – хрестоматийное, короткое, всего в четыре строки:

«Я только раз видала рукопашный.

Раз – наяву. И сотни раз – во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне».

И второе, предсмертное:

«Покрывается сердце инеем –

Очень холодно в судный час…

А у вас глаза как у инока –

Я таких не встречала глаз.

Ухожу, нету сил.

Лишь издали

(Всё ж крещеная!)

Помолюсь

За таких вот, как вы, --

За избранных

Удержать над обрывом Русь.

Но боюсь, что и вы бессильны

Потому выбираю смерть.

Как летит под откос Россия,

Не могу, не хочу смотреть!»

Зная, что на фронт она попала в конце 1943 года, всегда полагал, что её строки: «Я пришла из школы в блиндажи сырые» несут в себе скорее символический, чем буквальный смысл. И что датированные 43-м годом стихи о рукопашной к этому времени и относятся. На самом деле за теми и другими стихами стоит документальная правда 41-го года, о чём я узнал из проникновенной публикации Димы Шеварова в «Календаре поэзии», который он ведёт в «Российской газете». Оказывается, у Юлии Друниной было три разных фронтовые жизни. И первая случилась как раз осенью 41-го.

Вообще-то записываться в добровольцы она явилась в военкомат действительно сразу после окончания школы, 22 июня 1941 года. Но поначалу ей дали от ворот поворот. Устроилась медсестрой в госпиталь на улице Горького. Этот скромный опыт пригодился, когда, работая в Подмосковье на строительстве оборонительных сооружений, она «прибилась» к проходящему мимо на фронт полку народного ополчения. Полк попал в окружение. Остатки его пошли на прорыв, в штыковую. Среди немногих вышедших к своим оказалась и Юля Друнина. Вот о той рукопашной и были знаменитые стихи.

Потом она вернулась в прифронтовую Москву, уехала с родителями в эвакуацию на Дальний Восток (согласилась только потому, что отец был тяжело болен – он умер в 43-м; перед этим собиралась поступать в школу радистов). Учёба в школе младших авиаспециалистов, присвоение звания ефрейтора. Требует отправки на фронт, пишет даже письмо Сталину и в конце концов добивается своего. Но попадает не в авиацию, а в Киевскую стрелковую дивизию, в санитарный взвод. На этом, втором своём фронте ведёт себя мужественно, удивляя своим спокойствием даже видавших виды мужиков. Цитирую публикацию Д. Шеварова:

«Командир санвзвода Леонид Кривощёков так рассказывал о своих первых впечатлениях о Друниной: «Нас поразило её спокойное презрение к смерти… Она могла вдруг высунуться из окопа и с интересом смотреть, как почти рядом падают и разрываются снаряды…»

За бой у села Озаричи Юлия Друнина получила свою первую награду – медаль «За отвагу». По справедливости девушка заслуживала звания Героя Советского Союза. Чего стоит только один эпизод. Весной 1944 года санвзвод оказался в зоне действия немецкого снайпера. Чтобы попасть к переднему краю, надо было идти через чистое поле на верную гибель или делать крюк в несколько километров по опушке леса. Однажды комбат срочно запросил санинструктора. Друнина решила идти через поле. Напрасно товарищи пытались удержать её. Она сменила ватные штаны на юбку, сняла ушанку, чтобы видны были девичьи волосы, перекинула через плечо сумку с красным крестом и в рост медленно пошла к передовой. «… Я почему-то твёрдо верила, что снайпер не станет стрелять в девчонку-медсестру. И чудо свершилось – поле промолчало…»

А потом было тяжёлое осколочное ранение. Получила инвалидность. Предприняла неудачную попытку поступить в Литинститут. И – снова подалась на фронт. В хронике жизни и творчества Юлии Друниной, завершающей одно из первых посмертных изданий её сочинений, этот, третий её фронт означен скупым, но таким красноречивым пунктиром: Белоруссия – 1038-й КСАП (отдельный Калинковичский самоходный артполк) – Прибалтика – ранение – орден Красного знамени – контузия – комиссование. Теперь уже окончательное. В двух шагах от Победы. На этот раз Литинститут «взят» сходу, явочным порядком. Просто пришла в аудиторию, стала посещать все занятия, успешно сдала первую сессию и – была, наконец, зачислена в студенты.

Четвёртым её фронтом стали августовские дни 1991 года. Она была среди тех, кто остановил тогда танки ГКЧП. Эта страница биографии отразилась в её то ли поэме, то ли намертво сцеплённом стихотворном цикле «Белый дом»; в её «Танках на улицах»:

«Мы это уже проходили,

И я промолчала тогда…

Сегодня не в силе, не в силе

Припомнить о том без стыда.

Мы станем опять палачами,

Коль сердцу прикажем молчать.

Сегодня, сегодня молчанье –

Как Каинова печать».

Но довольно скоро, раньше многих других, пришла к разочарованию. Нет, не в идеалах свободы, гласности, демократического переустройства жизни. А в том, куда, в сторону не только от Союза, но и от этих идеалов, стали разворачивать Россию новые её правители. И посчитала, что жизнь её в этих новых исторических обстоятельствах потеряла смысл… Не я, не мы, оставшиеся в живых, судьи этому уходу. Совесть не позволяет назвать его слабостью. Тут – другое. Говоря её же словами:

«И наконец она меня найдёт –

Та пуля, что ошиблась в сорок первом».

Ким Смирнов

Новая газета

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе