«Искусство – не шифрограмма»

В 2015 году исполняется 150 лет «Алисе» Льюиса Кэрролла – книге, которая, возможно, представляет собой идеальный шифр; например, считается, что сюжет о том, как Алиса увеличивается и уменьшается, отсылает к теории расширения и сжатия Вселенной, тогда как сон Алисы про Черного Короля, который видит во сне Алису, есть не что иное, как пример бесконечно убывающей математической последовательности. 
Сам Кэрролл – математик – прославился не только как литератор, но и как создатель многих технических инноваций. Среди прочего он изобрел упрощенный метод денежных переводов, используемый в современной банковской системе (отправитель заполняет два бланка перевода, один из которых отдает для пересылки на почту; в двух бланках содержится номер-код, который должен назвать получатель), а в процессе создания «Алисы» придумал никтограф – инструмент для письма в потемках. Никтограф выглядел как кусок картона с шестнадцатью прорезанными квадратами, расположенными двумя рядами. Каждый символ состоял из черточек и точек; начало каждого нового слова обозначалось жирной точкой в правом верхнем углу квадратика. PRM поговорил о Кэрролле и его текстах с одним из его переводчиков – ЛЕОНИДОМ ЯХНИНЫМ.

Е. К.
150 лет назад Льюис Кэрролл написал сказку про девочку Алису. Когда вы взялись за эту сказку, по-русски она уже существовала. Скажите, а как в вашей жизни возник Кэрролл?

Л. Я.
Начнем с того, что я не настоящий переводчик. Для меня перевод – часть моей отдельной собственной работы. Я взялся за «Алису» тогда, когда ее практически нельзя было напечатать. Было это примерно в 1980 году. К тому времени практически во всех советских издательствах вышла «Алиса», а тогда было почти непреложное правило: если перевод напечатали, то другой перевод этого же произведения издавать вряд ли будут. 
    Я переводил «Алису» для себя, хотел попробовать, что умею, это был для меня тест. Меня не интересовал текст целиком, мне было интересно придумать отдельные вещи. Очень трудно было внедриться, потому что предметы – помните, там, например, Черепаха? (у меня, кстати, Телепаха – полутеленок, получерепаха) – все были придуманы, их на десяти пальцах можно посчитать, и вот это было для меня «литературной задачкой». И когда я их все придумал, я начал внимательно читать «Алису». Переводить можно только тогда, когда видишь свой ход, то, чего в других переводах нет. В одном переводе – не буду называть имена переводчиков – я увидел, что это совсем недетское академическое издание с комментариями, а переводы стихов прямые, хотя у Кэрролла это пародии на известные английские стихи, поэтому русским, да и вообще современным детям эти переводы ничего не говорят. Другой совершенно гениальный перевод - слишком интеллектуальный и рассчитан на взрослых. Шутка, адресованная детям, должна возникать спонтанно. Когда ребенок говорит «шипунь» вместо «шампунь», он сразу постигает этот образ. Мне казалось, что шутки в том переводе совершенно замечательные, но ориентированы все-таки на интеллект взрослого. 
    Один из принципов, сформулированных мною для себя при переводе сказки Кэрролла, - это исключение научных лингвистических, математических и других «шифров», которые ученые находят в подтексте «Алисы», предполагая, что Кэрролл зачем-то скрыл свои открытия и «переадресовал» их потомкам, шифруя в сказке для детей. Я смотрел на нее как на детскую сказку: я же не пишу биографию Кэрролла. Кстати, «История с узелками» все же написана для детей, а не для ученых мужей. Вот «Охота на Снарка» уже может трактоваться и как обращенная к взрослому читателю. В перевод этой поэмы я постарался вложить свое понимание философии этого произведения. И все же я переводил сказку, а не ученый трактат.

Е. К.
В чем еще вы как автор нового перевода видели свою задачу?

Л. Я.
Мне хотелось, чтобы мои шутки дети понимали мгновенно и чтобы персонажем там была живая девочка, а не собрание идей, чтобы моя «Алиса» была сказкой, а не текстом, рассчитанным больше на взрослых. Ну, я сел переводить, перевел, и рукопись лежала, потому что я понимал, что не могу никуда ее предложить. А потом появился совершенно замечательный человек – редактор журнала «Пионер», которому было интересно то, что я делаю. И он начал меня приглашать на какие-то выступления и однажды сказал: «А не можешь ли ты почитать что-нибудь повзрослее или, во всяком случае, подлиннее? Потому что мы будем разговаривать с пионервожатыми».

Е. К.
А до этого вы что читали на этих встречах?

Л. Я.
До этого я выступал перед детьми – рассказывал сказки, истории, стихи читал. И я почитал главу из «Алисы». - «А у тебя целый перевод "Алисы" есть?» - спросил он. Я сказал: «Да». - «Дай нам!» - «Да у вас уже печатался перевод Заходера». - «Это было не при мне, я - новый редактор». И так я отдал перевод обеих «Алис» в «Пионер», и их напечатали с чудесными иллюстрациями Андрея Мартынова. А Заходер, критики которого я опасался, похвалил название одной из глав сказки. Для меня это было почти индульгенцией. Потом эти сказки стали издаваться в книгах. Я даже получил за них почетный диплом Андерсена. 

Е. К.
Как вы переводили Кэрролла? У него же почти каждую строчку и каждый образ надо расшифровывать. 

Л. Я.
Да, я получал от этого удовольствие. Я и свои книжки так пишу, когда сочиняю каждую фразу. Есть у меня такая повесть-сказка – «Площадь картонных часов», которая начиная с 1970 года почти каждый год переиздается. (Между прочим, первым положительным отзывом на нее была так называемая внутренняя рецензия Бориса Владимировича Заходера.) Эту сказку я наизусть знаю, я вообще часто знаю свои сказки наизусть, потому что мне было интересно делать каждую строчку. 
    Сочинять – да, но не шифровать. По-моему, взгляд на произведение искусства как на зашифрованное послание очень распространен. Чаще всего это, что называется обратной перспективой, когда ученые из разных областей науки пытаются расшифровать скрытое от читателя или зрителя тайное знание автора. В давние годы я работал в Институте теории и истории архитектуры. Как-то на ученом совете рассматривалась работа старого архитектора на тему, кажется, «Музыка в Древней Греции». Она, то есть музыка, естественно, до нас не дошла, но сей архитектор, анализируя ритм колонн храмов Акрополя, «восстановил» ритмическую структуру древней музыки и даже обозначил ее некими музыкальными значками, изобразил целую нотную грамоту. Он рассматривал античную архитектуру как зашифрованную музыку. Может быть, на эту мысль навели его слова Гоголя об архитектуре как музыке в камне. А когда-то я пересказал для детей «Слово о полку Игореве». В отделе древней литературы ИМЛИ меня после одобрительной рецензии стали приглашать на так называемые среды или что-то вроде этого. Там разные ученые сообщали об исследовании «Слова» с точки зрения их науки. Помню обстоятельный доклад некоего орнитолога о птицах в районе Донца. Он не только по передаче звуков птичьих голосов в «Слове» определял породы и виды птиц, но и предполагал, доказывая, будто ужасное создание фантастическая птица Див - не что иное, как вымершая порода птиц, которую можно восстановить, разгадав шифр древней поэмы. Этот орнитолог и тот архитектор полагали, что искусство - это шифрограмма. Они, быть может, и имели на это право, но мне такой подход не по душе.

Е. К.
Вы еще переводили «Охоту на Снарка» Кэрролла. Это тогда же, когда и «Алису», или позже?

Л. Я.
Нет, уже позже. Там не только игра. «Снарк» - о взрослой непредсказуемости жизни. Тебе кажется, что ты выстроил свою жизнь, а все ломается в любой момент. У меня так и было: я работал архитектором и писал диссертацию, а потом все бросил - и стал писать для детей. 

Е. К.
Стихи о Бармаглоте в «Охоте на Снарка» – типичный шифр, так ведь?

Л. Я.
У меня это Змеегрыч. Я смотрел на этот стишок как на пародию, характерную для Кэрролла, и ничего больше. В «Зазеркалье», считаю я, не зашифровано, а отражено знание той эпохи и самого Кэрролла-математика. Только и всего.

Е. К.
Много ли было для вас темных, многозначных мест, фраз, образов в текстах Кэрролла?

Л. Я.
Конечно, они были. И все же я считаю, что «Алиса» должна быть понятной и интересной ребенку. Я встречал многих взрослых, которые читали ее в детстве, и они ее не любят, потому что она показалась им скучной. Поэтому когда я видел не то что многозначные, а даже двузначные ходы, я выбирал тот, что соответствует моей концепции. Я не искал подтверждения одной или другой точке зрения, мне нравилась какая-то, и поскольку я делал перевод для себя, я ее принимал. С профессиональной точки зрения это неправильно, но с литературной я мог себе это позволить.

Е. К.
Раз вы сами выбираете тексты для перевода, значит вам интересно заниматься переводом как расшифровкой конкретного текста, автора?

Л. Я.
Я перевел «Хоббита», это была заказная работа, и хотя там написано «пересказал», на самом деле это перевод. Поскольку до этого я всю эту тематику не очень знал, мне было интересно в ней разобраться. Наружный слой «Хоббита» – очень детский, простой, но там есть подводное течение, и мне хотелось это совместить. Двусмысленностей я не допускал, хотя они там могли бы быть. Вот в этом смысле это была расшифровка.

Е. К.
А как вы относитесь к самым известным из переводов «Алисы», сделанным Демуровой и Заходером?

Л. Я.
Я обожаю Заходера, но каламбуры в его переводе «Алисы» делаются немного в расчете на взрослого. «Винни-Пух» у него переведен один к одному, он конгениально уловил интонацию, а это самое главное. Он только выбросил одну главу.

Е. К.
Это из-за цензуры?

Л. Я.
Нет, это, вероятно, были его сугубо авторские соображения. У Заходера в «Алисе» есть совершенно чудесные каламбуры, но мимо ребенка они могут проскочить. Иногда надо делать очень наивные шутки - именно потому, что текст для детей. Я решил попробовать, потому и взялся за перевод.

Е. К.
А если вам нравится какой-то текст, но на русском уже есть его хороший перевод, вы все равно попробуете сделать свою версию?

Л. Я.
Да, если текст мне близок. Я не буду расшифровывать тот шифр, который мне неинтересен. Что значит расшифровывать? Садиться и делать. Пока не сделаешь – не знаешь, в чем там дело. Работа переводчика - разбираться в непонятном. То, что ты понимаешь и знаешь, делать неинтересно - какой смысл? А если неясно, я начинаю копаться дальше, как тоннель роешь – непонятно, куда придешь. Иногда приходишь не туда, и сделанное надо выкинуть.

Е. К.
Вам ближе подход, когда переводчики высветляют текст, или вы считаете, что лучше оставить темные места, как в оригинале? Или это зависит от текста?

Л. Я.
Если автор сделал это не случайно, если это прием и он работает на всю вещь, то, конечно, это надо оставить. А если тебе кажется, что это место не получилось или автор просто его проскочил, то, конечно, надо разбираться самому. В тексте есть подводные течения, а есть поверхностные. Верхнее течение должно быть ясное, и тогда читатель поймет, что в глубине что-то есть. Трудно, конечно, совместить в переводе и то и другое.

Е. К.
Как вам кажется, советская школа перевода высветляла или оставляла как есть? Или это тоже зависело от переводчиков?

Л. Я.
Школа перевода была отличная. В советской переводческой школе было два течения – буквализм и бoльшая свобода. Я считаю, что должна быть бoльшая свобода, оригинал ведь создан в другой стихии языка, а переводчик должен ориентироваться на носителя своего языка и делать текст понятнее и ближе ему.

Е. К.
Сразу вспоминается «Над пропастью во ржи» Райт-Ковалевой... В общем, сколько переводчиков – столько расшифровщиков.

Л. Я.
Я вам расскажу про Риту Райт. Я был свидетелем одного смешного разговора. Стоял большой грузный Заходер и маленькая Рита Райт, и она ему кричала: «Боря, я тебе никогда не прощу, ты испортил "Винни-Пуха"! Ты самовольничал с ним». Что она имела в виду, я не знаю, я мимо проходил. Вот, пожалуйста, - другой взгляд, она бы, наверное, перевела не так. Она же читала тот же текст, что и он, но совсем иначе его восприняла. Хотя, повторяю, у Заходера перевод точный, почти слово в слово, это совершенно удивительно, но стихи там, естественно, сделаны иначе. Однако это не пересказ. Заходеру надо было просто уловить интонацию и энергию текста.

текст: Елена Калашникова
Автор
текст: Елена Калашникова
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе