К тому располагает предмет. Хотя о Достоевском сейчас спорят меньше, чем тридцать лет назад, беспроблемной фигурой он не стал. В отличие от Толстого. (Его наша высокодуховная эпоха предлагает числить либо многоуважаемым шкафом, либо вздорным недоумком, наставительное разоблачение которого много споспешествует установлению полного благорастворения воздухов). Или Тургенева, который вообще никому не нужен. (Понятно, что имею в виду законодателей интеллектуальных мод и их чуткую клиентуру; худо секущие «правильную» фишку чудики пока еще не совсем перевелись).
К тому располагает личность автора. Сараскина пишет энергично, почти всегда — эффектно, порой — расчетливо резко. Она охотно полемизирует с предшественниками (отнюдь не только с невеждами) и не боится дразнить гусей (бодро признаю себя одной из этих славных птиц).
Наконец, но не в последнюю к очередь, к обстоятельному разговору располагает престижный жанр. Биографии пользовались спросом во все времена (не зря Светоний с Плутархом трудились!), а сейчас в особенности. Это ведь не роман (что, как всякий не скрывающий своей природы творческий вымысел, давно уже в крепком подозрении — нам надо «как на самом деле») и не мелочная хронологическая канва (штудировать которую — удел семи с половиной специалистов). Вовсе не случайно год за годом сочинители жизнеописаний входят в лауреатские обоймы. Но — странная вещь, непонятная вещь! — споры вокруг интеллектуальных бестселлеров не закручиваются. А если вдруг заполыхает, то так уныло и предсказуемо, что думаешь: может, без базара (пожара) было бы лучше?
Так вышло с книгой Сараскиной о Солженицыне, формально получившей изрядное количество отзывов. Только посрамило наше культурное сообщество (в который раз!) почтеннейшего Г. Ф. В. Гегеля — забуксовал второй закон диалектики, не перешло количество в качество. Одни рецензенты не биографию обсуждали, но сводили счеты с ее героем. (Иногда — впрямую. Иногда — с благопристойным лукавством.) Другие тонко намекали на особую близость автора к Солженицыну, обеспечившую доступ к материалу, никому иному недоступному. (Не так уж, кстати, много его у Сараскиной. Но если б и монбланами рассекреченные секреты дыбились — что с того? Какое отношение имеют обстоятельства работы к ее конечному результату, который и должен быть предметом полемики?) Ну, и трогательного голубоглазого единомыслия (агитации за трезвость в обществе непьющих) тоже, как водится, хватало.
Конечно, случай Солженицына проблему заострил. Но именно что заострил, а не породил. Можно сколько угодно издеваться над подцензурными, заранее срежиссированными, изобилующими недоговорками (о самом главном!), уродливо эзоповскими историко-литературными дискуссиями позднесоветских лет, но по сравнению с сегодняшней говорильней они видятся грандиозными пиршествами духа. Потому как для полемики надобно иметь за душой (материалистически выражаясь — в головном мозгу) хоть что-то, кроме желания прокукарекать и неприязни (либо симпатии) к многочтимому (либо презренному) сочинителю. Что-то — вполне конкретное. (Хоть фактическое, хоть метафизическое.) И — смешно сказать — умение видеть и ценить чужую мысль. А уж тут у нас неурожай хронический. Так что не жду я, грешный, конструктивного разговора о новой биографии Достоевского.
Да и сам к нему не готов. В силу давнего (поперву бессознательного) недоумения, что вызывают у меня популярные биографии. Особенно — писательские. И не только в тех случаях, когда имеешь дело с конъюнктурным полуграмотным пустословием. Какое ж тут недоумение, если сходу понятно, куда влечет очередного велеречивого духознатца (и/или остроумца) вполне ведомая сила? Неуютно и при встречах с достойными трудами. Ибо почти всегда (при чтении масштабной книги Сараскиной — тоже) язвят душу два каверзных вопроса. Во-первых, почему в жизнеописании любого Икса (замечательного — не спорю!), все окружающие его Зеты с Игреками — уроды, недостойные развязывать гению (святому) шнурки? Во-вторых, что (и почему) для нас важнее: девушки, деньги, доносы и дуэли означенного Икса или, коли о писателе речь, стихи и проза? Вот эти-то бестактные вопросы тянет развернуть пошире. Может, и получится.
Андрей Немзер