Анатолий Королёв: «Книга должна вернуть себе статус рукописи»

«Автор не только молод и обуян идейной гигантоманией, но и по-настоящему талантлив. 
Он любит слово, знает его вкус и эмоциональные возможности, он умело пользуется тонкими оттенками смысла и чувства. У автора зоркий глаз художника».  

Так писал Юрий Домбровский  в начале семидесятых годов прошлого века, отзываясь на дебютный  текст юного Анатолия Королева – роман-притчу «Дракон». С тех пор прошло больше сорока лет. Молодой автор сам стал наставником юных, его книги  – «Гений местности» и «Голова Гоголя», «Эрон и «Быть Босхом» – переведены  на многие европейские языки, его радиопьесы звучали в России, Германии, Польше. Эстонии.  Талант писателя раскрылся, его работа со словом стала предметом академических исследований, а что касается «идейной гигантомании», то  Королёв сохранил ей рыцарскую преданность:  он неизменно и верно  обращается к самым важным и большим проблемам – касается ли это судеб литературы или человеческого удела. О предчувствии перемен в литературе, о проблемах общения с будущими мастерами слова и о причинах, по которым писатель решил оставить художественную литературу, с доцентом Литературного института им. А. М. Горького, почётным профессором Пермского университета, прозаиком Анатолием Королёвым беседует Елена Иваницкая.


Е. И.: «В 80-е годы прошлого века русская литература вступила в фазу предчувствия будущих перемен и уже перед распадом Советского Союза представляла собой (с точки зрения языка) неустойчивую фигуру» - так вы пишете в автобиографическом эссе «Стена с Глазами» («Знамя», 2016, 12). А что происходит сейчас? Есть ли в литературе предчувствие перемен?

А. К.: Период изменчивости литературы и гибкости языка закончился, на мой взгляд, поражением поведения речи, реализм беллетристики вернул права монотонности канцелярского дискурса, и мы вернулись к состоянию пленников той формы, в каком были до распада советской державы… Любимый моему сердцу постмодерн остановился в фазе мутаций и потерял прежний престиж. Створаживание игры повсеместно. Исчез, например, забавный «олбанский» язык типа «афтор жжёт». Эротика тоже ушла с подмостков. Слиняла, если говорить языком сленга. Сам сленг тоже заметно поскучнел. Скукожился мир анекдотов. Молодые люди говорят слишком вежливо. Язык наших ток шоу абсолютно убог… стёб как стиль времен первого «Коммерсанта» остался лишь в задиристых заголовках. Список потерь можно продолжить, но зачем?
80-е годы были суммой книжных энергий.
2000-е стали суммой виртуальных сил. Контроль вырос.
Главным пожирателем социальной энергии стал интернет, а взаимоконтроль Facebook (2 миллиарда пользователей) реально зашкаливает, это мир упоительной какофонии из осколков, ярмарка тщеславия. Да, плюсы, конечно, есть, мы стали виртуальной лесной деревней Макклюэна, я сам превратился в ангела, который облетает вселенную, но я говорю о негативе, о выгребной яме социопатии, воронка зеро засасывает личность, зачем? Затем, чтобы лишить человека опасных энергий. На мой взгляд, в интернете личных связей чаще торжествует хаос тёмных бессилий и чёрного пиара, а космос большого неличного мира находится в состоянии тотальной агрессии, виртуальная война давно идёт на уровне третьей мировой войны, противоречия между странами и блоками сил в облачной вселенной обострились донельзя.
На фоне шоу-реплик интернета роман выглядит претензией.
Наконец око Большого брата вошло в каждый дом, я реально живу, заклеив глазок камеры над экраном полосой белого скотча. Сноуден говорит: у меня глазок заклеен. У меня тоже. Я чего-то боюсь. Но не знаю, чего. Стоит мне написать письмо по мылу, с каким-нибудь пустяком про плохую погоду, как на меня волной идёт реклама плащей и зонтов, палаток, яхт и сапог, погасить поток рынка почти невозможно, новинка кино прерывается ором весёлого дяди, который предлагает… я успеваю отключить звук. Я вижу, как некий Ничто цепко просматривает всю мою скромную переписку и, насвистывая, бродит по моим комнатам. Сегодня убить репутацию проще простого, ну и так далее.
Возможно, я перебираю чёрных красок, возможно.
Но ясно, что наша природа изменилась и манипулировать людьми стало проще пареной репы. Газету «Правда» ты мог и не выписывать, а «Голубой огонёк» не смотреть. Сегодня такой финт уже не удастся, ты будешь жить в кольце виртуальных фобий нового дискурса. Миксер цели работает жёстче. И это ещё цветочки, сегодня я ещё могу выпить кофе с булочкой, наедине с ароматом кофе и вкусом свежего масла, но как только информацию можно будет впаять в молекулы кофе и в молекулы той самой булочки, как только текст станут намазывать маслом на хлеб, всё! мы станем окончательно пленниками информации.
Одним словом, утопия Оруэлла нагло живёт в твоем доме.
Литература как источник чувств пристёгнута к пиару реальности, а это не имеет никакого отношения к домену существования.
Омертвевший язык лишает наше бытие перспектив подлинности.

– «Журнал в России – переиначиваю поэта – больше, чем журнал» – так сказано в «Стене с глазами». Как вы оцениваете сегодняшнюю ситуацию с толстыми журналами? Какие перемены произошли в их статусе? Каким представляется вам их будущее?

– Начну с цитаты основателя интернет-магазина Amazon Д. Безоса: 
«Мы всегда должны вписываться в будущее.
Когда мир меняется вокруг тебя, и когда он поворачивается против тебя, когда попутный ветер начинает дуть в лицо, тебе следует воспользоваться этим и понять, что делать.
Потому что жалобы – это не стратегия».
Я, конечно, на стороне толстых журналов, думаю, что без поддержки журнала «Знамя» у меня бы просто не случилось писательской судьбы, на протяжении 15 лет «знаменцы» опубликовали всё, что я предлагал. «Голова Гоголя», «Эрон», «Человек-язык», «Stop, коса!» И это ещё не весь список… Шутливо повторяю, что Сергей Иванович Чупринин как отец моей судьбы имеет полное право бить меня палкой, благодарно стерплю… на что Сергей Иванович всегда вежливо возражает: вас открыла «Нева», а не мы… святой человек, но! Моя поддержка не безоговорочная. Да, упали тиражи, да, нет денег на зарплату и гонорары, да, дикая арендная стоимость, но я бы хотел сказать о другом.
Как автор сложносочинённых текстов, я всегда жил на иждивении удачи и всегда смятенно чувствовал влияние попутного ветра на ветер, который дует в лицо… к началу 2000-х мои опасения в том, что толстые журналы попадут в буржуазный переплет выгоды и сделают ставку на читателя, а не на писателя, в основном подтвердились. Беллетристику пустили в клуб литераторов, в лидеры вышло любое умное чтиво. Я чуть утрирую, но смысл понятен, эстетика и прочая меланхолия стиля была вежливо поставлена в уголок. Между тем, я поупрямлюсь… потому как убеждён… Толстый журнал – это элитарная штучка, он рассчитан на публику из партера, там, где собрались любители симфонической музыки. Они слушают исполнение, заглядывая в ноты и сверяя трактовку исключительно с перлами. Такого рода постав по определению не может быть востребован многими, и только лишь вторая половина журнала, где собрана всякая разумная всячина, может осознанно понизить планку, компенсируя снижение художественности социальной важностью публицистики, манком мемуаров и розгами критики. Короче, толстый журнал – это устройство иерархическое, как круизный лайнер, с палубой и солярием вокруг капитанской будки… ему не пристало перевозить воблу для пива.
Если бы толстяки выбрали писателя, а не читателя, нынешний мизерный тираж 2-3 тысячи экземпляров был бы вполне престижным и здравым, как и положено клубу, скажем, при шести номерах в год. Партер полон? Отлично! А вот при ставке на читателя пара тысяч – это плачевный итог неверной политики.
Но повторюсь, жалобы, – это не стратегия, что делать?
Ещё лет 15 назад ваш покорный слуга предложил кардинально перестроить поведение журналов… полушутя, полусерьёзно я не раз приговаривал в частных разговорах с глазу на глаз, что вы, мои дорогие, взяли слишком много власти, а между тем времена наступают нешуточные… поделитесь властью с теми, кто входит у вас в ближний круг своих авторов, тем, чьим убеждениям и вкусу вы доверяете, дайте нам право редактировать полностью хотя бы два-три журнала в год. Капитан номера формирует на свой страх и вкус всю начинку журнала от романа и стихов, плюс вторую половинку до последней запятой. Себя любимого при этом печатать категорически запрещено. Да, это риск. Но я бы – кровь из носу – сделал свой эксклюзив. Я бы поставил на карту свою репутацию. Точно такой же тотальный эксклюзив, уверен, сделал бы мой коллега по цеху. Повторюсь, печатать друг друга капитанам номеров никак нельзя, только новые имена.
Увы, моя идея не покатила и, кажется, я догадываюсь, почему.
Никогда не сравнивай себя с другими, мой милый, говорил своим пациентам Фрейд, и позабудешь про неврозы.
Хорошо, вы не стали делиться властью, когда мы были моложе.
Но ведь и вы, господа, не стали моложе и злее.
За комфорт рулить штурвалом надо платить, что ж, «Коста Конкордия» лежит на боку, на виду самой замечательной панорамы.
В моих словах нет и тени злорадства.
Я среди утонувших.

– Я не ослышалась: среди «утонувших»?..

– Я тоже в весьма незавидном положении, я лишился поддержки всех толстых журналов и тем более крупных издательств, они-то уж точно развёрнуты к покупателю, я же, наоборот, настаиваю на своём читателе и наши пути разошлись. Я даже в драгоценном «Знамени» не бывал уже почти десять лет. Нет повода. Но как только предлог появился (в связи с публикацией эссе о судьбе постмодерна в отечестве, написать которое мне предложил сам Чупринин), я тут же возник на пороге как феникс из пепла. Правда, я не узнал прежней редакции, которая превратилась в квартиру, но мимо! Отныне моя литература – это тоже участь квартиры, форма домашнего досуга и только, путь самурая, сумерки одиночества. Мир делает ставку на фаст-фуд, что ж, приятного аппетита, я же упорствую в том, чтобы оставаться самим собой и грузить по полной читателя, желательно грузить виртуозно. 
Понятно, что причуды немолодого литератора мало кому интересны. Меня издаёт единственное издательство Москвы, которое сегодня поддерживает новинки литературы, написанной в ключе арт-хауса. Это замечательный коллектив «Арсис Букс».
Только этот путь мне и кажется правильным, подчеркну, путь исключительности.
Вот один красноречивый пример ставки на эксклюзив… недавно я попал в зал Большой консерватории на вечерний концерт Теодора Курентзиса… он и его пермский оркестр MusicAeterna играли барочную музыку Жана Рамо. Пермская линия малой родины по-прежнему важная колея в моей жизни. До этого я слушал его исполнение только в записи и не предполагал никаких сложностей, потому приехал почти впритык… ну кто приедет в консерваторию к 10 часам вечера в обычный день? Однако был полный аншлаг, публика рекой лилась в стеклянные врата залов, в кассе мне был предложен билет за 10 000 рублей. Это из последних… я только присвистнул, но не ехать же восвояси! Нашёлся один в партере за 7 тысяч. Зал был полон, а публика была именно та, которая могла бы смаковать толстый журнал… К чему я клоню, а к тому, что элитарный вызов в столице востребован, изыски исполнения Курентзиса – маэстро шалостей – шли на ура. Концерт закончился лавой оваций в половине второго ночи. Такси окружили Большой зал как стая акул рыболовецкий траулер. Как раз хлынул ночной дождь… короче, всё излучало силу и мощь красоты. Почему музыка в моде, а писательство нет?
Вот куда, на мой взгляд, стоило развернуть журналы во время чумы.
Хорошо, ладно, проехали, допустим, я был неправ и мой раздражительный план бы не сработал.
Но и статус-кво, согласитесь, тоже не убеждает итогами.
И ещё.
Понятно, что ситуация с толстыми журналами итог более сложной непогоды, и сложилась она в тот самый момент, когда живая литература была уложена под рельсы сталинского локомотива. У всяких там имажинистов, символистов прежде было дореволюционное право и возможности поддерживать свой ближний круг. Вспомним хотя бы ауру «Мира искусства»… у тех же обериутов через несколько лет такой возможности практически не было. Больше того, за свои шалости они заплатили жизнями.
Если бы в 90-е годы, например, у круга постмодернистов был шанс на свой журнал, мне не пришлось бы искать поддержку на чужой территории реализма.
В идеале толстый журнал должен строиться как журнал для пчеловодов, где каждый заслуженный пчеловод имеет право предложить новую конструкцию улья на своей личной страничке, а сам журнал принадлежит исключительно только пчеловодам.

– Сегодня успех книги и писателя часто оценивают через институт литературных премий. Как вы относитесь к этой практике?

– Премии сегодня часть издательской стратегии, книгу должны покупать, желательно оптом. Для эксклюзива, для моды от кутюр, для красоты там просто нет места. Это шоу издателей беллетристики. Кроме того, сами премии смехотворно малы, ну что такое, скажите на милость, три миллиона рублей или даже 50 000 долларов? Погоды в твоей судьбе этот выигрыш никак не сделает. На жизнь всё равно не хватит. Даже денег от премии Нобеля Ивану Бунину не хватило, как, впрочем, и Иосифу Бродскому.
И вот ещё одно обстоятельство, о котором я – случайно – узнал из разговора с одним редактором «Литрес» (издательство электронных книг; я только что подписал с ними контракт на издание всех своих романов. Изучая рынок премированных российских книг из списка премии «Букера», «Большой книги» и прочих и мировых бестселлеров, они провели массированные опросы покупателей и выяснили, что из читающих почти 70% – вдумайтесь – никогда не дочитывают купленные книги, даже «Гарри Поттера» не дочитывают. Стандартный уровень прочтения не дотягивает даже до половины текста. Купленную книгу бросают читать едва ли не в самом начале, и издатели прекрасно осведомлены об этом, ну и что? Главное – продано.
Я сам веду себя точно также, увы, почти ничего не дочитываю.
Вот ещё один аргумент против умной беллетристики, которую нельзя пускать в толстые журналы… Журнал по сути своего существования не является покупкой, а относится к кластеру актуальной выставки или фестиваля.

– Вы не только писатель, но и профессор – учитель писателей. Чему вы хотите научить будущих мастеров слова? Чему вы учитесь у них, юных и неопытных?

– Исполнилось десять лет, как я пришёл в Литературный институт вести творческую мастерскую прозы, за эти годы я выпустил две мастерских и сейчас веду к финишу третью… всего передо мной в шахматном порядке расположились судьбы примерно 35 человек. Это исключительно талантливые, яркие красивые и умные молодые люди, общаться с которыми всегда счастье.
Какие же уроки я извлёк из минувшего десятилетия?
Я был поначалу наивен и полагал, что правильным итогом обучения станет яркая дебютная книга или заметная публикация в толстом журнале, но попал впросак, за десять лет мои таланты так и не порадовали мастера. Единственная книга, написанная моей ученицей, это путеводитель по столичным кладбищам, с дружеской надписью на титульной странице: дорогому учителю. С благодарностью… короче, текст для эпитафии уже готов. При встрече с автором я особо выделил главу о Даниловском кладбище… но мимо! Несколько скромных публикаций в милых журналах типа «Этажи» и «Литучёбы» (журнал закрыт) тоже пока никому имя не сделали и теперь уже ясно – никакая журнальная публикация сегодня не сработает. Имя делается иначе. Как? Например, поэту желательно взять в руки гитару как молодая Земфира Рамазанова в нестоличной Уфе и спеть так, что уже её первые два альбома «Земфира» и «Прости меня, моя любовь» вышли на миллионы. Я недавно слушал оба альбома в записи на ютуб. Прошло 20 лет. Это полный блеск! Я был поражён. Поэту нужен коврик мировой славы, иначе его судьба незавидна. Но скажите, как учить семинаристов на примере исключения из правил? Это главная проблема моей мастерской.
Писателю сегодня намного сложнее, чем было когда-то мне.
Во-первых, книги элементарно не могут прокормить, а профессия вроде бы должна кормить профи. Увы, сегодня это разные вещи.
Во-вторых, ну и во-вторых то же самое? как говорил классик.
Убедившись в неважности устаревших форм презентации, я стал разворачивать семинар к уходу от искусства слова в более широкое пространство творчества, например, в кино. Одна из самых ярких моих выпускниц Настя Галкина, окончив после Лита киношколу, сняла отменный дипломный фильм-короткометражку, а затем совершенно блистательный рекламный ролик для казанской духовной семинарии об искушении душ чарами зла. Была (без имён) одна попытка превзойти Джоан Роулинг, но пока безуспешно. Тимур Татаринцев сочиняет музыку в стиле электронного техно, но конкуренция в этом классе ценностей намного острее, чем в нашем заповеднике из бумаги. Перспективным нахожу стратегию ещё двух друзей, выпускников второй мастерской: Виталия Гудановича и особенно Ромы Третьяка, который сосредоточился на создании компьютерных игр и других непонятных мне стратегий в пространстве Интернета. Претензии Ромы к Марку Цукербергу и его исполинскому детищу Facebook меня буквально заворожили, хотя я ни черта не понял. Сам курс выбран правильно, вот что важно. Стать событием в креативном творчестве мира – это в яблочко! на меньшее молодость не согласна. Других имён я пока не назову, чтобы не сглазить… но их интерес – это мода, это реклама, это телешоу… в литературу нацелен всерьёз, пожалуй, только один Николай Васильев, который пишет ну совершенно против ветра, один из последних текстов – об инцесте, ясно, что над судьбой русского экзистенциалиста всегда будет накрапывать самый холодный осенний дождь. И ещё он сочиняет мрачные песни и мотается с гитарой по «квартирникам» двух столиц. Что ж, он родом из Череповца и тот череп всегда отвисает тягой груза за спиной в его рюкзаке… тот, кто видел фильм Балабанова «Груз 200», снятый как раз в Череповце, поймёт, – речь о спрессованной силище быта и силище смерти.
Раз мы живём в век интернета, молодым писателям нужно каким-то образом учесть опыт блогеров, у которых бездна читателей, например, блог Анны Рай, у которой 2,5 миллионов подписчиков, ну и так далее…
Увеличить размеры мишени для творчества – вот наш вектор.
Я сам являюсь для семинара живым примером расширения цели, вдруг написал пьесу и надо же, её поставил театр на Малой Бронной, причём на большой сцене. Даже сочинил сценарий для телесериала в 16 серий и его сняли в Питере для канала НТВ. Вот… короче, принуждаемый быть примером для подражания, я обязан следить за тем, чтобы из ушей не торчали седые волосы. Без богов чужой юности я бы, пожалуй, так и продолжал жить на своём чердаке в башне из слоновой кости с видом на вечность.

– А что они в первую очередь получают от вас?

– Что они получают от меня? Похвалу!
Русская ментальность тяжела для детства и юности, у нас не умеют, не любят и не хотят хвалить даже собственных детей. Просто катастрофа. Хвалят шёпотом на ухо, ругают при всех. У меня в каждой мастерской созвездие золотых медалистов и при этом они живут с комплексом неполноценности, это калеки – их никогда не хвалили правильным образом. Первый курс у меня – это курс тайной психотерапии, я исправляю вывихи самолюбия, врачую ушибы заниженной самооценки, залечиваю душевные травмы.
От публичной похвалы они буквально расцветают.
Я сам прошел в советской школе через ежедневную порку обструкции: двоечник! Лодырь! – и знаю, о чём говорю.
Тут бы нам надо поучиться у древних народов – у армян, у евреев, как они умеют поддерживать своих детей!
Что я получаю от них? Они поддерживают в тонусе уровень моей творческой дерзости. Они упрямы и несговорчивы, я же, говоря слогом Чупринина, бывал эластичен. Я учусь обаянию настырности. Иногда получается. 
Смелость растёт. Я пританцовываю, я получаю походку бытия, вкус к жизни, а ещё постоянные приключения души… Я избалован юными лицами, новыми дикими текстами, выходками формы и содержания, ритуальным общением за чашкой кофе в подвальном ресторане ДАПИНО, что напротив проходной института, короче, мне определённо повезло. Меня окружают 19 замечательно одарённых людей, конкурс в Лит который год на уровне 7 человек на место. Шторм вокруг аквариума моих золотых рыбок, конечно, крепчает, но пока ещё волной стекла не выбиты… жизнь можно чуть-чуть поставить в сторонку. Хорошо быть молодым…

– Какую роль в вашей писательской судьбе сыграла литературная критика? Как вы относитесь к той литературной критике, которая существует реально? Как вам видится критика оптимальная, о которой каждый писатель мог бы мечтать и с которой литературный процесс стал бы интереснее и умнее?

– Сегодня литературная критика в моей писательской судьбе не играет никакой роли. Ну, почти никакой. Иначе было в начале судьбы. Мой первый замеченный критикой текст, речь о повести «Гений местности», был написан (счастливо и залпом) в духе пейзажной лирики и в створе классической речи. Мне аплодировали. Следующий роман «Голова Гоголя» разделил реакцию критиков примерно на два лагеря. А вот постмодернистский роман «Эрон» был практически тогдашней реалистической критикой просто освистан. За редким исключением, среди тех трёх «за» и ваш отзыв, Лена. Я был обескуражен реакцией и с опозданием сообразил, что автору требуется самостоятельно, осознанно и продуманно формировать весь корпус анализа ещё до начала работы… абсурд! Это очень мешает, потому как лишает речь постава спонтанности.
Когда страсти улеглись, года через три, я вдруг получил предложение обсудить свой роман в филологическом кругу, на кафедре родного Пермского университета, где три дня шло детальное обсуждение «Эрона». Я увидел холодный интерес чисто филологической мысли, где амбиции критиков и борьба журналов не играли никакой роли… Бог мой, я, наконец, отдышался и в научных дискуссиях о стиле, о композиции, о философии текста и прочей эстетике, я смог бесстрастно сформулировать корпус идей, которыми руководствовался прежде на уровне интуиции.
Это была поворотная точка.
Сегодня оценку того, что я написал, узнаю лишь через годы.
Недавно в «Лиterraтуре» была изложена другая точка зрения. Роль филологов оценивалась скептически, мол, им всё интересно, а недостаток вкуса (каковой есть априори у критиков) только портит панораму оценок. Я слегка огрубляю аргументацию, но дух сказанного, думаю, передаю точно. 
Решительно не соглашусь с журнальным зоилом. Именно обезличенность реакции и филологическая жадность к герменевтике, намеренно пресное «я» и прочие страты отсутствия вкуса создают реальное силовое поле внятности и систему координат. Таблица Менделеева – идеал безвкусия. Так издревле устроен мир скучноватой учёности. Вечность дружит с библиотеками, сносками, карточками и кафедрами. Как только писатель станет предметом научной скуки – он в выигрыше. Например, сегодня в медиа-пространстве порядком забыт Дмитрий Галковский, подзабыт и его «Бесконечный тупик», и прочие манифесты философа партизана, но новинка филолога Сергея Трунина (итог восьмилетней работы), которая только что вышла в Минске, не замечает этой детской анафемы и спокойно анализирует нашего неуживчивого классика.
Одним словом, в идеале оценка критика и анализ филолога должны сосуществовать, это оптимальное поведение мысли, но в реальности это недостижимо. Дожить до школьного учебника писателю никогда не удастся (сталинские триумфы не в счёт). Мы бы очень удивились, заглянув в те анналы.

– Нужна ли сегодняшнему читателю сложная, «серьеёная», социально и философски насыщенная литература? Читательская судьба вашего романа «Эрон» доказывает, по-моему, что нужна.

– Сказать, что такая литература не нужна, у меня не повернётся язык. Я стараюсь следовать именно этому курсу насыщенности, думаю, что кое-где я переусердствовал… тот же «Эрон» перечитываю только кусками, главами и устаю от чтения по порядку. Ах, мир слишком велик, сказала испуганная фарфоровая пастушка из сказки Андерсена, увидев звёздную ночь. И заплакала. Это про мой роман. Между тем я – ей-ей, старался писать максимально короче… но вышло то, что вышло. Правда, с возрастом я сам разлюбил толстые книги (за исключением «Войны и мира»), вот перестал перечитывать Томаса Манна и вообще всем толстякам предпочитаю короткие кошмары Кафки. Забросил «Улисс» Джойса. Образец правильной концентрации – это «Пиковая дама» и «Капитанская дочка». Увы, всё талантливое, интересное, поучительное, любопытное, занятное, яркое, первоклассное я отбросил в пользу единственно гениального. Тут счёт идёт на штуки и единицы.

– Какие изменения уже произошли и ещё происходят в отношении читателей и книги? Читателей с книгой? Книги с читателем?

 – У меня в домашней библиотеке около 5 тысяч книг, из них 4 тысячи 900 мне уже не нужны. Это итог ненормальной ситуации книжного голода в СССР. Во времена перестройки и книжного бума я пережил 20 лет литературного запоя. Моя библиотека – раздутая циррозом печень литературного алкоголика. Сегодня всё нужное собрано в милый прозрачный шкафчик для книг, который я недавно купил в магазине Икеа. Там как раз разместилась золотая сотня необходимого. Книг (и писателей) в мире стало слишком много – это нонсенс. Еще каких-то пятьсот лет назад в принципе существовала только Одна книга – Библия и вот… я уже шатаюсь как привидение в огромном супермаркете книг, от изобилия которых меня – писателя – охватывает чувство отчаяния. Кто ты, парень? Ты лишь изрыгаешь буквы. Меня подташнивает. Я выхожу наружу – отдышаться. Это ненормально. При этом фальшивом изобилии я годами ищу (тут даже Озон не помощник) то, что мне действительно нужно, ну хотя бы «Этику» Спинозы (купил в прошлом году тираж двухтомника – 1 экз.)… или комментарии Раши к Торе (искал годы, но вот повезло: 5 томов смог заказать в издательстве «Книжники»). Нормальный человек начинает сопротивляться такой лавине почти стопроцентной чепухи. Кино гораздо более сильный рассказчик историй. А сериалы по качеству уже потеснили кино. Зачем читать, если можно увидеть и пережить историю в сто раз сильнее? Новый «Твин Пикс» Дэвида Линча – изумительная ожившая книжка. Книжные магазины закрываются во всём мире. Только в Нью-Йорке закрылось 200 за год. Монстры/издатели ширпотреба сели на мель. В перспективе писателей останутся единицы на миллионы. Так устроен улей. И это нормально. Книга никакой не повод для чтения, это форма индивидуального бытия. Читателей в классическом виде тоже не будет. Они исчезнут, как исчезли извозчики. Книга должна вернуть себе статус рукописи.
Помните, как тряслись ночами над самиздатом, слепой седьмой экземпляр под копирку на папиросной бумаге… утром Авторханова нужно вернуть. Одна прекрасная незнакомка год переписывала в наушниках под музыку по ночам «Сто лет одиночества» Маркеса, потому как невозможно было купить. И это был год её счастья. Я приходил в библиотеку, чтобы через кальку перерисовать шариковой ручкой из альбома искушение св. Антония работы Босха. В этой ставке на уникум была своя извращённая правда. Наша жизнь, по сути, такой же вот раритет в единственном экземпляре. Разве единственность самого себя нам помеха? Конечно же, нет. В перспективе мы вернёмся к идеальной модели мира: на весь земной шар будет только одно центровое место для книг, это Александрийская библиотека, вокруг которой кольцами силы будет собран элизиум для читателей и комментаторов бумажных инкунабул. В духе прогулок в роще Платона.
Квинтэссенция бытия есть именно прогулки в собственной памяти. Кого-то эта картина вспугнёт, мне она кажется правильной. Кроме того, мы вот-вот выйдем на резкое продление жизни, а то и бессмертие.
Возможно, мы последнее поколение, которое умрёт естественной смертью. Ей-ей, все прежние ужасы покажутся райской лужайкой. Формой ухода из жизни будет только лишь самоубийство, право на которое ещё надо будет доказывать в суде, как сегодня аргументируют эвтаназию. Когда смерть станет лакомством, небо покажется людям с овчинку и так далее, и тому подобное… в принципе, мой вектор мысли понятен. Вот почему замечательный роман увеличивает в разы твою жизнь, а беллетристика лишь форма провести время и избавиться от надоевшего «я». И в опасной перспективе текст станет возможным полем твоей жизни, наденешь шлем новой реальности и едва ли захочешь его снять. Домохозяйки в Латинской Америке ежедневно смотрят сериалы длиной до трёх лет… когда-нибудь у них будет возможность остаться там навсегда. Одним словом, выходя на разговор о книгах, мы идём босиком по лезвию бритвы…

– Почему вы объявили, что оставляете художественную литературу?

– Не знаю только, надолго ли оставляю, у меня есть ещё пара тройка замыслов, и всё же…
И всё же сегодня я оглядываюсь на опыт Камю или Сартра, каковые вышли за рамки чистой литературы в сферу экзистенциальной мысли… меня особенно утомил опыт последней книги «Дом близнецов», которую я писал для читателя, не знакомого с критикой позитивизма, пытаясь разжевать зубами детектива ряд своих наблюдений, например, над феноменом эстетического контроля над плотью истории, бился над тем, как экранизировать в словах гул отвлечённой мысли. Писать доходчивым языком стало и утомительно, и невыносимо. Да и не нужно! Сама идея перелицовки философии в сюжетную прозу порочна. Бог с литературой, я порядком уже написал, одним кирпичом «Эрона» можно прихлопнуть старуху-процентщицу, хватит, пора перевести стрелки на новые тропы… короче, я уже второй год работаю над чем-то в духе манускрипта Жака Дерриды – эссе об именах, знающий прекрасно поймёт, о чем речь и куда я нацелился… я отдыхаю от обязанности говорить понятно и, слава Богу, не обязан следовать правилам занимательности. Мой идеал – инкунабула, рукопись в единственном экземпляре.

Автор
Елена Иваницкая
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе