УЕДИНЕННЫЙ ПОШЕХОНЕЦ. Литературно-краеведческое приложение

СКАЗ О ТОМ, КАК РАССМЕШИТЬ ЛЮДЕЙ Ярославский прозаик Олег Гонозов вышел к читательской аудитории с очередным сборником юмористических и сатирических рассказов - «Из Кошанска - в Москву» (Ярославль, издательство «Индиго», 2012, 248 с.). Условны фамилии героев рассказов: Курбулезов, Кузякины, Папаев, Гаврюшкин и другие, но достоверен, правдив сатирический очерк современных нравов сегодняшней российской действительности.
Взять, например, «Письмо китайскому рабочему», тема которого: великое китайское нашествие на наш отечественный рынок. Вымышленный автор письма - рабочий Федор Кружкин - недоволен плохим качеством китайских товаров. Если бы только он один! Аз Грешный, приобретя не так давно китайский смеситель для ванной, был обескуражен маленьким дефектом крана для горячей воды. Правда, дефект настолько маленький, что на него в принципе можно закрыть глаза. И тем не менее. Заменил розетку - пустячок, тоже китайского производства. Электрик, заменивший розетку, пояснил: «За вагон китайских розеток российский чиновник получит откат».
Определенно можно сказать, что Олег Гонозов писатель продвинутый. Некоторые его рассказы связаны с компьютерной тематикой. Например, «В ожидании любви», герой которого Розов «пыхтит возле компьютера», разыскивая для себя девушку на час или на ночь. Думается, что со временем такого рода «оцифрованные» рассказы могут составить раздел (цикл) новой книги прозаика. Компьютерную тему при желании можно юмористически обыграть. Представьте: неопытный чайник и умудренная знанием компьютерных премудростей соблазнительная учительница информатики. Или, наоборот, молодая «чайница» и преподаватель-донжуан.
В связи с выходом в свет книги Олега Гонозова задаешься вопросом: а можно ли в наше суровое время, наполненное, как мы знаем, протестными акциями, вообще смеяться? Не грешим ли мы перед обездоленными людьми? Не  является ли громкий жизнерадостный смех вызовом бедным, а то и нищим людям?
Нет и тысячу раз нет! Во-первых, писатель-сатирик и стремится своим творчеством гармонизировать окружающую действительность, смягчить нравы. Как написано в эпиграфе к «Ярмарке тщеславия» В. Теккерея: «Истину, право, можно говорить и с улыбкой», - то же в полной мере относится и к Олегу Гонозову. Акцентируя внимание читателей на расхождении реального и идеального (и в этом суть комического), сатирик вскрывает социальные нарывы, язвы.
Взять хотя бы рассказ «Пить или не пить?». Раньше, рассуждает герой повествования, весь ассортимент алкогольных напитков сводился к водке, пиву и дешевому красному вину. А ныне! Сонм спиртных напитков, которые удивляют и убивают. Ценой. Сказано Гонозовым не в бровь, а в глаз. Дополним: вся прибыль от продажи спиртного стекается в частные карманы. По потреблению алкоголя РФ впереди планеты  всей! Так неужели после приведенного примера кто-то может засомневаться в важной социальной функции писателя-сатирика?
Но писатель еще и смягчает нравы. Как писал
А. С. Пушкин: «И чувства добрые я лирой пробуждал». Иной раз произведение искусства решает судьбу человека. Знаменитый фильм «Мертвый сезон» Саввы Кулиша с обаятельным советским разведчиком Константином Ладейниковым в исполнении Донатаса Баниониса подвигнул Владимира Путина стать чекистом.
Нельзя сбрасывать со счетов и психотерапевтическую функцию писателя. Олег Гонозов - писатель, хорошо осведомленный о жизни всех слоев общества, коммуникабельный, чуткий. Он своими рассказами способен вырвать из замкнутого в одиночестве любого читателя. Вот только этой встрече надобно состояться. И писатель должен идти навстречу аутисту, искать его, думать о нем, когда берется за ручку, садится к компьютеру. Михаил Пришвин постоянно думал о дороге к другу...
Еще одна мысль. Олег Гонозов набил руку на юморесках, коротких рассказах. Но почему бы ему не укрепить, не расширить свой художественный плацдарм? У него уже есть опыт написания больших рассказов, повестей. Полагаю, что Олег может написать и сатирическую повесть.
Михаил Зощенко в последние годы написал «Приключения обезьяны», оригинальную сатирическую повесть, за которую поплатился остракизмом властей. На фоне победы над фашистской Германией «Приключения обезьяны» с ее пафосом социального пессимизма смотрелись вразлад с движением вперед советского общества. Но сатирик видел дальше ограниченных идеологов. Человеческая природа нуждается в социализации, в шлифовке, иначе она может стать «обезьянной», - таков пафос произведения Зощенко. Сатирик, бичуя пороки социальной сферы, улучшает общественный климат, делает его более здоровым.
И, наконец, о языке книги Олега Гонозова. Журналистская работа автора дает ему множество фактов, которые отразятся в рассказах. Но она же, эта работа, подталкивает перо к привычным стереотипам. Новостные  ежедневные материалы не будешь излагать ярким афористичным языком.
Вот, к примеру, пассаж из рассказа «Предсказание»: «Я как увидел мэра, сразу понял, что в этом году он сам претендует на это звание. Все какая-никакая доплата к пенсии муниципального служащего?»
Из рассказа «Умственные способности»: «Как работник партийного аппарата, я сразу попал под сокращение, но телефон-то у меня остался. Поэтому каждое утро я сажусь к телефону, набираю номер приемной мэра или губернатора и говорю умные фразы про борьбу, про гласность, про недопустимость...» И тому подобное...
Суховато, обезличенно, хотя формально правильно, но где изюминка речи, художественно-выразительные средства языка? Ведь говорит конкретный человек со своими  индивидуальными особенностями. Как писал немецкий философ Хайдеггер: «Язык - дом бытия».
Уверен, что творческий потенциал Олега Гонозова поможет ему насытить содержательными и языковыми новациями следующую книгу. И тогда из Москвы в Кошанск поедут за ней читатели.
Анатолий ХОМЯКОВ.
ОДИНОКИЙ ТРУБАЧ
Поэт, прозаик, член Союза российских писателей Николай Гоголев родился в Рыбинске 22 августа 1948 года. Окончил Рыбинский авиационно-технический институт. Стихи писал со школьных лет, но первые самиздатовские книги его стихов вышли в свет лишь на рубеже двух веков. В 2001 году в издательстве «Рыбинское подворье» была издана книга его прозы «Улыбка в ночи», в следующем году там же - «Бриллиантовый дуплет». Обе книги Николай Гоголев посвятил своей матери. Он умер 12 апреля прошлого года. Его земляк поэт Леонид Советников подготовил и выпустил в издательстве «Рыбинский дом печати» книгу избранных стихов и новелл Николая Гоголева. Стихи из этой книги мы предлагаем вашему вниманию.
***
Это просто тетерев неистовый
Трелью срезал тишину поутру.
Это только дождик листья выстирал,
А подумалось - вдруг я не умру.
Вдруг за то, что полюбил
я жизни вихрь,
Что в мятежности искал красоту,
Между двух годов, отсчетных дат моих,
Не проставят никогда, никогда черту.
Это просто улыбнулась мне женщина,
Зайчик солнечный губами поймав.
Это, ранней сединой
не расцвечена,
Еще кружится моя голова.
Я ЕДУ НА СЕВЕР
На закате козыри - черви.
На закате не помнят дня.
Я сегодня еду на север,
Не ищите на юге меня.
Еду я туда, где болота
Между сопок легли внастил.
Еду сам - такая охота
Снова край земли навестить.
Что там было, было не с нами,
Только все же больно и нам.
Словно шапку по кругу, память
Я пускаю по тем годам.
Там пять лет считалось - проездом,
И не всем - обратный билет.
А на зов двадцатого съезда
Кто откликнется, а кто - нет.
Еду поклониться могилам,
Затерявшимся в мерзлоте,
Там, где спирт называют «шилом»
И разводят по широте.
***
Мне от скромности не придется
Умереть, ты знаешь сама:
Если ты - Луна, то я - Солнце.
Мы сойдемся - наступит тьма.
Я свои берега раздвигаю,
Я ищу тебя на просторе.
Я одна река, ты - другая.
Мы сольемся - и будет море.
Я еще на что-нибудь годен,
Ты еще можешь кем-то стать.
Я - одно крыло, ты - другое.
Значит, вместе мы можем летать.
КЛЕТКИ-ШАШЕЧКИ
Ты разлей-ка, друг, да чтоб посолонь:
Я левей сижу - значит, мне сперва.
Мне не пить нельзя: под вопросами
Безответная никнет голова.
Выпьем мы за то, что любимая
От меня ушла, подвела черту.
Ну и черт бы с ней, сократим ее,
Но никак забыть - и вот весь я тут.
А теперь разлей против солнышка.
Я правей сижу - значит, снова мне.
Я любил ее всю до донышка,
И себя, как в ней, утоплю в вине.
Я вальтов гоню, крыша съехала:
Мы вдвоем всего - против друга друг.
Так налей ты мне, больше некому,
Справа, слева ли - да замкнется
круг.
Стаканы давай - не рюмашечки.
Надо, чтобы я выпал наверняк...
Эх, любовь моя, клетки-шашечки,
Зачеркнуть ее не могу никак.
***
Я как все, ты поверь мне,
Я как все, и раним,
И склоняюсь под выстрелом...
Я не рвался быть первым,
Не умел быть вторым,
Я хотел быть единственным...
И когда это мне удавалось,
Был я счастлив на самую малость.
ПИР ПОСЛЕ ЧУМЫ
Я не знал, что любовь - чума...
                                     Сергей ЕСЕНИН.
Стоят стенные часы - возможно,
в них что-то сломалось.
А может, сломалось во мне -
ведь я их не завожу.
К чему? Не спросит никто,
сколько же там осталось,
Когда нашу встречу стрелка
разрежет, подобно ножу.
Я не задвигаю шторы, я не запираю
 двери,
Чтобы создать наш хрупкий,
но все же уютный мир.
Все это осталось в прошлом,
сгоревшем, как рюмка «шерри»,
Ведь если чума уходит,
заканчивается пир.
Халат твой висит в шкафу,
безропотный, но скучает.
Что ж, вещи хранят, как люди,
любви не заживший след.
Его ты не надеваешь - в тебе он души
 не  чает,
Мне интересно, сколько тебя
будет помнить он лет.
Молчит телефон, хоть давно его
не отключаю.
Мне нужен один звонок,
но если звонят - не те.
Мое одиночество под стать
твоему молчанью.
Я задыхаюсь в этой отчаянной
пустоте.
Вино вгоняет в тоску, и я не пью
по неделям.
Но если не пью - не сплю.
И снова я - в вираже.
Ночами пью напролет с друзьями,
 что надоели.
Я скоро сойду с ума. А может -
сошел уже.
ОДИНОКИЙ ТРУБАЧ
Трубач среди толпы, трубач толпе
не нужен:
У каждого и так есть боль своя
в груди.
Ты тронешь эту боль - и людям
станет хуже.
Ты одинок, трубач. Но ведь не ты один.
Когда царит печаль и души ждут
пощады,
Не силу медь твоя, а слабость им дает.
И как бросает в дрожь от холода
прощанья,
Так отравляет вкус горчащих этих нот.
Но горечь - грань любви,
а грусть - лишь горстка боли,
Клин вышибает клин, и в сердце
меньше зла.
Над городом плывет трубы
печальный голос,
Прощальных звуков всхлип,
а надо же - позвал!
Пусть бьют обычно тех, кто лезет
отыграться,
Есть смысл вступать в игру по новой,
 проиграв.
Ты, протрубив отбой, вновь дал мне
 силы драться.
Воспой печаль, трубач.
Черт побери, ты прав.
***
Нет, я не верю, вот в чем все дело,
В образ страны, что разом прозрела.
Булькает в горле у ней молитва,
Как опрокинутая пол-литра.
Это не чудо Павла в Дамаске,
Это лишь Савл в апостольской маске.
Что из того, что к храму дорога -
Вера без дела стоит недолго.
Храм - лишь порог. Твержу я
упрямо:
«Где здесь, скажите, дорога
от храма?»

УДАР МОЛОТА
Даже золото,
Что не было под молотом, -
Не золото...
Начинается удар меча
С удара молота.
Русь пока что не сражается -
Трудится.
Нынче Русь - одна большая
Кузница.
Копоть лица обвела -
Не отмыться,
Закусила удила -
Пот струится.
Со вкусом молотами бьют.
В глазах - лихая синь.
Мечи куют,
Мечи куют
По всей Руси.
Над землей все шире зарево красное.
А напоследок к мужикам бабы
ласковы.
Русь окрепли и руками, и сердцами.
По дорогам пыль клубится
за гонцами.
Пора врубаться в рабство пут,
В покорство душ и сил.
Ме-чи ку-ют, ме-чи ку-ют
По всей Руси.

СВИХНУВШИЙСЯ ВЕК
Наш век свихнулся, как сказал
усталый Гамлет.
Все изменяет, так чему молиться нам?
Когда земля не так надежна
под ногами,
Мы чаще верим водке и стихам.
По сто терзаний и по сто сомнений
За миг счастливый принято платить.
Сквозь дни рождения, кривляясь,
 смотрит время,
Не знающее, быть или не быть.
Еще не перестали удивляться,
Еще хмелеем от глотка росы,
«Но, господи, как хочется
стреляться
Среди березок средней полосы!»
***
Мир кажется порой несовершенным...
Ах, если б довелось создать
мне осень!
Я знал бы, как расставить в ней
деревья,
которые на голых сучьях небо,
провисшее от туч тяжелых, держат.
Я знал бы, чьи промыть дождями
стекла,
чтоб, мимо проходя, поймать
в них серый
и беспокойный, словно осень,
взгляд.
Я знал бы, над какой из улиц чаще
тревожить небо журавлиной стаей
и как отметить путь твой
ежедневный,
рассыпав листьев солнечные пятна...
Но, может быть, такое
предпочтенье
другим бы показалось
непонятным?


ТРЕТИЙ КНЯЗЬ ЯРОСЛАВСКИЙ
Сигизмунд Герберштейн, известный дипломат и историк XVI века, в своем сочинении «Записки о Московии» делает описание города Ярославля и его владельцев, в числе которых упоминает ярославского князя Симеона Федоровича Курбского. Кто же он, этот Симеон, на самом деле, чем он отличился перед Отечеством?
О городе Ярославле и ярославских князьях того времени Сигизмунд Герберштейн пишет: «Город и крепость Ярославль на берегу Волги отстоит от Ростова на двенадцать миль по прямой дороге из Москвы. Владеют этой страной три князя, потомки вторых сыновей, русские называют их Ярославскими. Первый - Василий, другой - Симеон Федорович, от своей отчины Курбы прозванный Курбским, человек старый, сильно истощенный крайним воздержанием и самой строгой жизнью, которую вел с молодых лет. Последний князь - Иоанн, по прозвищу Посечень, который от имени своего государя был послом у цесаря Карла в Испаниях…» Из этих трех князей нас заинтересовала личность князя Симеона Федоровича Курбского.
Как видим из приведенного описания, фамилию Симеон Федорович получил от своей отчины, села Курба. Ныне это село в Ярославском районе, находится на высоком берегу ранее судоходной реки Курбицы, берущей свое начало  из крупных болот, занимающих обширную область в Борисоглебском и Гаврилов-Ямском районах. Оттуда же берут свои истоки реки Вондель, Ширенга, Утьма, Жуковка, из озера Спасского вытекает река Пахма. Обогащаясь  другими притоками небольших рек, протекающих в том районе, река Курбица получает другое название - Новая Курбица, уже она в районе села Богослов впадает в реку Шепелюху, являющуюся правым притоком реки Которосли.
В настоящее время в селе Курба сохранилось три храма, один из которых, самый большой, с интересной архитектурой, был освящен в честь  Казанской иконы Богоматери в 1799 году. По преданию, в этом храме хранилась чудотворная Казанская икона Богоматери по прозванию Курбская. Сейчас она находится в стенах Спасской церкви Васильевского погоста на противоположном берегу речки Курбицы. По рассказам местных жителей, эта церковь включает в себя остатки княжеского терема князей Курбских. Возможно, этот терем существовал на месте Спасской церкви еще со времен князя Симеона Курбского.  
Ярославский князь Симеон Федорович Курбский известен тем, что в 1499 году по указу великого князя Василия Ивановича он вместе с Петром Федоровичем Ушатым, Василием Ивановичем Бражником, устюжанами, двинянами, вычегоджанами и вятчанами совершил первый в истории России переход через полярный Урал за реку Югру с целью присоединения тех земель и местных жителей, гогуличей, к территориальным землям России. До того времени о тех землях было известно крайне мало, существовали только истории о том, что они были населены племенами с собирательным названием «югра», племенами самоедов и что Александр Македонский побоялся туда проникнуть, так как ему преградили путь непроходимые снега и леса.

 Основным промыслом этих жителей были добыча и переработка железной руды. Этот поход Курбского завершился успешно, были захвачены города и земли, а местные князья  приведены к православной вере и отправлены на Москву. 

Поход завершился в 1500 году.
Другим событием, связанным с именем Симеона Федоровича Курбского, было стояние на реке Каме вместе с князьями Александром Оленкой, Иваном Вениаминовичем Брехом и Иваном Голенищевым-Андомским во время похода великого князя Василия Ивановича против казанского царя Магмет-Аминя в 1506 году. 
В 1519 году, уже будучи наместником в городе Стародубе Северском, Симеон Федорович Курбский участвует в походе великого князя против его недруга литовского короля Сигизмунда вместе с князьями Иваном Федоровичем Оболенским и Петром Федоровичем Охлябиным. Этот военный поход против Литвы завершился успешно, Литовская земля была подчинена России. Наконец, последним событием, связанным с именем ярославского князя, стал его поход на Казань в 1523 году. В этом походе казанские татары потерпели поражение и дали откуп.
Таким образом, личность третьего ярославского князя Симеона Федоровича Курбского, о котором писал Сигизмунд Герберштейн в своих «Записках о Московии», очень интересна. Как и его потомок, Андрей Михайлович Курбский, известный нам по скандальной переписке с Иваном Грозным, Симеон Федорович являлся личностью достаточно неординарной, и о нем не так много известно современным историкам. Оба этих представителя из рода курбских и ярославских князей происходили из фамилии Тучково-Морозовых. Известно, что все представители этой фамилии отличились на службе у великих российских государей и  служили верой и правдой на благо Русского  Отечества. Исключением может быть личность Андрея Михайловича Курбского, бежавшего в Литву от царской опалы во время опричнины, учиненной Иваном Грозным. Но и за ним числится немало подвигов. Будучи в изгнании, он свято чтил православную веру и боролся за то, чтобы все бежавшие вместе с ним русские  князья сохраняли ее.                                                                 
Сергей КРЫЛОВ.
На снимке: погост Васильевский.
Фото автора.
РАССКАЗЫ О ЗОЛОТЕ
Листовое золото в старину приклеивали на икону соком чеснока и притирали медвежьим зубом. Золотой фон - символ вечности, Божественной славы. Но люди, добывающие золото или собирающие его в сундуки, чаще забывают о вечности. Тяжелый металл, наоборот, намертво приваривает их к внешнему миру. Миллиардеры, как сообщалось в прессе, опять принялись усиленно скупать золото. Такой вечной темой навеяны эти маленькие рассказы, написанные по детским колымским впечатлениям.
САМОРОДОК
Два человека, Амбал и Скорик, моют золото на проходнушке рядом со старым промприбором. От него осталась небольшая грубая пирамида из валунов. Из нее торчат гнилые, пропитанные каменной пылью бревна, на которых когда-то крепился деревянный желоб. Из лунок в развороченной гальке тянет нутряным  запахом талого, отошедшего грунта.
Сначала Амбал кайлил, выворачивая крупные камни, Скорик подцеплял грунт совковой лопатой и нагружал на сито проходнушки. Потом переменились. Встали отдышаться, покурить, сверху - нестерпимо яркое, золотистое солнце, низкое небо над сопками, и весь распадок сияет, будто переплавляется в сильных лучах. Намытое золото блестело в консервной банке:  со дна, из воды, только что смытое, точно скалившее зубы.
Лето северное быстро бежит. Вот в распадке между двумя сопками, рыжими, замшелыми, перед толпами темного стланика уже встал огромный иван-чай, будто только что выхваченные из кузнечного горна каленые копья,  все усыпано  лепестками, весь галечный склон. С подошвы, над тобой, он кажется еще больше. Высокие травы рядом уже пожелтели и клонятся  редкими гребнями.
Скорик когда-то в войну отбывал срок здесь, в лагере, и работал на этом участке. До лагеря он  никогда не видал столько золота, кроме кольца на пальце или позолоты на чашке.  А  его друг Амбал, вербованный, на первое в своей жизни золото - на съемку с промприбора - смотрел  неверяще: бронзовая или латунная треста?  Но ему сказали: «Укуси!»  Он укусил, и оно мягко подалось под зубом, как свинец.  Еще один старатель, Васька Нос, жил здесь летом в полуразвалившейся караулке для стрелков. Пошел он на прииск сдавать намытое золото, только с подвесного,  через Тарын, моста соступил - из-за отвала гальки выскочил кто-то и ударил сзади по голове. Очнулся, полез в карман - весь намыв, сто граммов в пузырьке аптечном, исчез… Это Амбал его подстерег.
Из распадка вниз, к Тарыну, глубоко проев, узкой расщелиной промыв грунт, мутно клокочет  ручей. Берега - козырьками, и вода жадная, все подмывает и подмывает их, и время от времени верхний пласт подается, тяжело плюхается в бурлящую воду. Пласты грунта в распадке наслоены еще во время послевоенной добычи и торопливой промывки: в них немало осталось золота. Здесь теперь разрешено его мыть старателям.
Вот в грязную воду, в узкую каменную щель со странным живым звуком плюхнул, загудел пласт. Сырой серый излом грунта с тяжелым нутряным запахом обнажился, и среди одинаковых  камней выглянула желтая птичья головка с клювиком. Она металлического, ярко-табачного цвета. Это самородок. Неровный, в раковинах, в грязных вкраплениях темного кварца, если его сейчас бы схватить!..
Вода напряженно, сердито бурлит. Проходит полчаса, час. Самородок обсох, и тускло, тяжело сияет его стертый бок, как будто стариковской, застылой или мертвой улыбкой.  Камешки вниз прошелестели, взвыла мутная талая вода, и пласт с самородком пополз и ухнул в расселину и навсегда исчез в потоке.  
ПАСЫНОК
В бараке, над нарами, расковырял пучеглазый сучок, вынул его, как пробку, и сделал тайник. Прятал в него иголку - редкую вещь в лагере. Каждый день с них требовали сверхурочное золото: вольный ли, зэк - а вынь да положь пятнадцать граммов. При себе носить было нельзя, и он держал золото в этом тайнике. С нар, спрятав золото, оглянулся в сумраке потолочном, и лицо, пустое, размытое, запавшее в бездну - лицо само как тайник, темная дыра,  куда спрятал он золото, заткнулось сучком времени навсегда.  
В деревне на Шексне, где он родился, такие, из глубины идущие сучки называли пасынками,  бревна с ними в венцы вязать избегали. Эта темная, скошенная дыра, говорят, сулила скорую смерть или несчастье хозяину.
Через двадцать лет, когда снесли лагерь, растащили столбы и доски, стали промывать приисковые старатели опилочную засыпку полов. И однажды вечером вышел к ним семейный человек с ребенком из крайнего у болота дома. Старателей было двое, азартно двигали они лотками в воде, а семейный человек  увидел грязную тряпицу. Подумал, что это пустой свиток бинта с пальца, поднял его, а там - самородок. «Змей! Это наше золото!» - закричали, стали хипиш подымать старатели…
Намытое золото с прииска увозили на конях в небольших кожаных опломбированных мешочках. Они грузились наперевес, через седло. Так когда-то еще в Древней Руси меха и серебро отправляли к князьям сборщики налогов. Только мешки были больше, а пломбы - деревянные.
На голом каменистом месте стоял домик со слепым маленьким оконцем, с решеткой, огороженный редкими столбами с колючей проволокой. Сюда  сдавали золото, назывался он  золотой кассой.  Там всегда сидел с карабином стрелок. Однажды после войны на золотую кассу напали беглые заключенные, разоружили стрелка и связали его. Но золото не тронули, побоялись. Да и зачем оно на Колыме? Им нужен был карабин.
ПАМЯТЬ
Ему больно так, что он не может сдвинуться с места, но он все жив. В спину врезается острая  холодная галька, а сверху жжет щедрое летом колымское солнце. Свет становится таким сильным, будто в нем растворены молнии. Распадок исчезает в этом свете, растаяли у подошвы сопки и бревенчатая караулка для стрелков, и костры высокого поседевшего иван-чая вокруг нее.
Когда он понял, что не умрет, но будет жить, питаясь этим светом, ему еще мучительнее захотелось пошевелиться. Тогда над ним появилась какая-то редкая тень или нечто, состоящее из тени. Оно и пригвоздило его окончательно. Откуда в таком сильном свете может быть тень? Здесь нет ничего, что бы могло ее отбрасывать. Вообще уже нет ничего, кроме света, влившегося вглубь тела, где боль и неподвижность.
Тень над ним образовала такую фигуру, как если взять и надломить палку на два равных конца: его и мучает этот образовавшийся угол. Может, это просто кайло, которым ему нанесли удар здесь, в распадке, у отвала? Но угол опускается ниже, тучнеет - он видит, что это крышей нависли над ним два человеческих подобия. Оба из серого дымка, тощие, просвечивающие насквозь, готовые распасться. Лица их точно знакомы, и он силится вспомнить их, но для этого надо чуть приподняться, а он не может. Все тело умирает от жажды, потому что не может до конца впитать свет и рассмотреть фигуры. Этот холод под лопатками, это мучение бездвижностью становится нестерпимым.
Похожий холодок был в соборе, когда он пришел туда с комиссией по вскрытию мощей. И едва открыли стамеской ящик, обитый внутри бархатом, и хотели сорвать темное, с вышитыми крестами облачение, старик-священник заплакал: «Я сам его разоблачу». И, сняв покровы, не переставая плакать, прибавил загадочно: «Смотрите, разве вы увидите?»
Может, это его бородатое лицо у тени, зависшей, как стрекоза? Или это учитель атеизма Сидоров, приведший тогда детей в монастырь, вынимавший из раки и показывавший кости толпе? Или это все-таки Скорик, ударом кайла сваливший его на синюю гальку отвала? Еще, еще бы хоть чуть-чуть приподняться... Как это мучительно: жить и ничего не видеть, кроме света. А в этих двух проступающих тенях, понимает он, заключено его будущее, и пока он не разгадает, кто это углом, лоб в лоб, висит над ним, он не встанет, не пошевельнется. Чьи же эти дырявые лица? Сгуститесь, наклонитесь, загляните в глаза!..
Так лежит и мучается он, хотя глаз у него давно нет. Уже двенадцать лет прошло с тех пор, как Скорик в распадке, где работали они у шахты, пробил ему череп кайлом. И лежит он не у отвала отработанной породы, а за болотом, на поле галечника с грядками могил, обозначенных колышками с номерками. Гроб лишь втиснули кое-как в вечную мерзлоту, сверху присыпали мхом и камнями. Тело его давно сотлело. Сквозь проломившиеся доски видно черные коросты тряпья и грудки высохших, похожих на черный овес  червей на стружках. Сейчас, cейчас он разгадает лица углом нависших над ним людей. Они сами пытаются склониться ниже, к самому его лицу.
Но на самом деле и лица у него нет: череп со щеточкой рыжих волос, уцелевших на виске, мальчишки вынимают из пролома. Насаживают на соседний колышек.
Тринадцатилетний якут выстроил в ряд своих товарищей: кому по десять, кому по восемь лет. «Расстрел!» - командует он, и увесистые кругляки летят в череп. Слышится скрип рассевшейся кости: «Мертвецы встают!» - закричали мальчишки, пугая друг друга,  побежали с «заключенного кладбища», как они его называют.
Осколки разбитой кости затерялись в сером галечнике, поросшем брусникой, еще через двадцать лет здесь пройдет бульдозер, забудут, что за болотом было кладбище. А он все будет лежать, всматриваться, и мука его все усиливается, но у него отнята память.
Николай СМИРНОВ,
Мышкин.
На снимке: промывка золота на проходнушке -  
детский рисунок с Колымы.
Фото Виктора ОРЛОВА.
Золотое кольцо
Поделиться
Комментировать